Когда мы перестали понимать мир

Он лежал в постели, с ног до головы покрытый испариной, и учил наизусть стихи из сборника Гёте «Западно-восточный диван», который прошлый постоялец оставил в комнате. Снова и снова перечитывал стихи вслух. Некоторые строфы вырывались за пределы его комнаты и эхом отдавались в пустынных коридорах пансиона, пугая остальных постояльцев – им казалось, будто с ними говорит призрак. Гёте написал этот сборник в 1819 году. Его вдохновил мистик и шейх Хамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази, он же просто Хафиз. Гений немецкой поэзии прочитал никудышный перевод на немецкий стихов персидского мудреца XIV века и решил, что книгу ему сам Бог послал. Гёте настолько отождествлял себя с Хафизом, что его поэтический голос полностью переменился, сливаясь с поэтом, прославлявшим Бога и вино более четырехсот лет тому назад. В вине он черпал и удовольствие, и основу для мистицизма. Он молился, писал стихи и пил, а когда ему исполнилось семьдесят, начертил круг посреди пустыни, сел внутри него и поклялся не вставать, пока не прикоснется к разуму всемогущего Аллаха, единственного Бога. Сорок дней он сидел в тишине, опаляемый солнцем и обдуваемый ветром, но разума Аллаха так и не коснулся. Он был в шаге от смерти, когда проезжающий мимо человек сжалился над ним и дал глотнуть вина. Так Хафиз нарушил свой пост и почувствовал, как в нем пробуждается второе сознание, более сильное, чем его собственное, и оно надиктовало ему более пятисот стихов. У Гёте был свой источник вдохновения при написании «Дивана» – нет, отнюдь не вино, а жена приятеля, Марианна фон Виллемер, такая же большая поклонница Хафиза, как и он сам. Они писали этот сборник вместе, правили черновики, обмениваясь длинными письмами, пропитанными эротизмом: Гёте фантазировал, как будет кусать ее соски и ласкать пальцами ее лоно, а Марианна мечтала содомировать его, хотя виделись они всего лишь раз, и нет свидетельств того, что смогли воплотить свои фантазии. Марианна написала песнь Восточному ветру от имени Зулейки, возлюбленной Хатема, однако ее соавторство держалось в тайне. Она призналась в этом лишь на смертном одре, когда читала те же строки, что Гейзенберг, охваченный лихорадкой: «Укрывшись в облака печали, / Оделся тьмой лазоревый зенит; / Как слезы сердца тусклы стали…»[7]

Даже будучи больным, Гейзенберг не хотел бросать работу с матрицами. Фрау Розенталь делала ему холодные компрессы, чтобы сбить температуру, уговаривала послать за врачом, а он всё твердил ей об осцилляторах, спектральных линиях и гармонических связях между электронами. Он верил: нужно потерпеть еще пару дней, тело победит болезнь, и тогда разум найдет выход из лабиринта, в который его заточил ученый. Однако стоило ему пролистать свои записи, как он возвращался к чтению стихов Гёте, и каждая строка ранила его, как стрела: «Всё живое я прославлю, / Что стремится в пламень смерти. ‹…› Ты – не пленник зла ночного! / И тебя томит желанье / Вознестись из мрака снова / К свету высшего слиянья»[8]. Когда Гейзенбергу удавалось уснуть, ему снилось, будто дервиши кружатся в его комнате. Голый пьяный Хафиз ползет за ними на четвереньках и лает, как собака. Он бросает в них сначала тюрбан, потом бокал вина, следом летит кувшин, но дервиши не уходят с глаз его. Он не может вырваться из транса, и тогда начинает мочиться на одного дервиша за другим, оставляя желтый узор на белых одеяниях, и в этом узоре Гейзенберг, кажется, узнает секрет матриц. Вернер тянет руки, стараясь ухватить этот орнамент, но пятна превращаются в длинную нитку из цифр, пляшут вокруг него, кольцами обвивают шею, сдавливают так сильно, что не вдохнуть. Эти кошмары давали ему передохнуть от эротических снов. Чем слабее становился ученый, тем настойчивее становились его сны, и он, как подросток, перепачкал все простыни. Как он ни старался помешать фрау Розенталь сменить постельное белье, не проходило и дня, чтобы она не делала генеральную уборку в его комнате. Гейзенберг сгорал со стыда, но мастурбировать не хотел: нельзя понапрасну трать силы, которые предназначены для работы.