Когда мы перестали понимать мир

По ночам разум, утомленный лихорадкой, устанавливал странные связи, благодаря которым удавалось прийти к решению напрямую, не делая промежуточных шагов. Когда бессонница одолевала его, Гейзенберг чувствовал, что мозг разделился надвое и каждое полушарие работает само по себе, им не нужно сообщаться. Матрицы нарушали все алгебраические законы. Они подчинялись логике сновидений, где всё возможно: складываем два порядка и, в зависимости от того, какое слагаемое стоит первым, получаем то один результат, то другой. Три плюс два – пять, но два плюс три может быть и десять. Он был слишком измотан, чтобы проверять результаты собственных вычислений, он работал дальше, пока не дошел до последней матрицы. Когда он решил и ее, то перебудил весь пансион криками: «Никаких наблюдений! Созерцание! Непостижимость!» Не успела Фрау Розенталь войти к нему, как он упал на пол ничком. Все штаны у него были перепачканы испражнениями. Она успокоила его, уложила в постель и бегом побежала за доктором, не слушая причитаний Гейзенберга – он то бредил, то снова приходил в сознание.

В изножье кровати сидел Хафиз. Он протянул Гейзенбергу бокал вина, и тот выпил его залпом, замарав подбородок и грудь, как вдруг понял, что в бокале не вино, а кровь поэта. Тем временем тот активно ублажал себя, а по рукам у него текла кровь.

– Ты столько ел и пил, что стал толстым и глупым, – бросил ему Хафиз. – Но ты можешь исправиться, если откажешься от еды и сна. Чего сидишь, задумался? Иди и погрузись в Божье море! Намочив волосок, мудрым не стать. Кто видел Бога, тот не сомневается. Кто видел Бога, у того ясный разум и взор.

Гейзенберг хотел было сделать так, как велит призрак, но болезнь обездвижила его, зубы стучали. Он пришел в себя и почувствовал укол: вот врач, а вот хозяйка, стоит позади и плачет, а он обещает ей, что всё будет хорошо; это всего лишь запущенная простуда. Никто из них не видит, что верхом на обескровленном теле Хафиза сидит Гёте и дует на эрегированный член поэта, будто старается разжечь угасающий огонь.

Гейзенберг проснулся среди ночи. Температура прошла, туман в голове рассеялся. Он встал и машинально оделся, тело не слушалось, как чужое. Он подошел к столу, открыл свои записи и увидел, что закончил решение всех матриц, сам не понимая как. Он взял пальто и вышел на улицу.

Звезд не было, только облака, подсвеченные луной. Он столько дней провел взаперти, что глаза привыкли к темноте, и он шел уверенно. Он поднялся по тропе к обрыву, не чувствуя холода, и с самой высокой точки острова разглядел сияние на горизонте, хотя до рассвета оставалось несколько часов. Свет излучало не небо, а земля, и Гейзенберг решил, что это свет какого-нибудь огромного города, хотя он знал: до ближайшего города сотни километров. Этот свет не доходил до Вернера, однако он ясно видел его. Подставив лоб холодному ветру, что поднимался с моря, он открыл свои записи и начал проверять. Он так волновался, что ошибался снова и снова, и приходилось начинать всё сначала. В первой матрице всё сошлось, и он снова почувствовал собственное тело. Когда проверял вторую, руки дрожали от холода. Карандаш оставлял следы то над его вычислениями, то под ними, как будто он писал не цифры, а символы неведомого языка. Все матрицы оказались верными. Гейзенберг смоделировал квантовую систему, отталкиваясь лишь от того, что можно было наблюдать напрямую. Метафоры он заменил числами и открыл законы, управляющие процессами внутри атомов. Его матрицы позволили описать положение электронов в каждый момент времени и их взаимодействие с другими частицами. Для мира субатомных частиц он сделал то же, что Ньютон для Солнечной системы, используя при этом только математику, не прибегая ни к каким образам. Хотя он сам не понимал, как получил все эти результаты, они были на бумаге, он записал их собственной рукой. И если они верны, наука сможет не просто понять реальность, но и начать управлять ее основами. Гейзенберг представил себе, какие последствия это знание принесет человечеству, и у него так сильно закружилась голова, что пришлось сдержать желание сбросить тетрадь со скалы. Он почувствовал, как за явлениями мира атомов видит новую красоту. Он был так взволнован и совсем не хотел спать. Тогда он подошел к скале, что нависала прямо над океаном, запрыгнул на нее, подполз к краю и сел ждать рассвета, свесив ноги над пропастью. Он слушал, как волны разбиваются о скалы.