Когда начнутся дожди

Наконец Элиза выбилась из сил. Ноги болели от долгой ходьбы. Она села на поваленное дерево и попыталась представить будущее с Клиффордом. Она еще хочет многое сделать как фотограф. Дать голос безгласным. Вот в чем смысл ее работы. Элиза приободрилась вспомнив, что с камерой в руках забывает обо всем остальном. Она решила сходить в долину по другую сторону холма Клив и поснимать там. А можно пройти по темной, погруженной в густую тень деревьев дороге, ведущей в Уинчкомб или даже подняться к Белас-Кнапу, древнему вытянутому кургану, где Элиза любила бывать с детства.

Днем прогулки ее успокаивали. При солнечном свете с тем, во что теперь превратилась ее жизнь, еще можно было как-то справиться.

Май сменился июнем. Анна больше не пила, отчего Элиза испытала огромное облегчение. Мама достаточно хорошо себя чувствовала, чтобы сидеть в саду. Однажды они надели кардиганы, чтобы защититься от прохладного ветерка, и расположились на свежем воздухе. Элиза спросила Анну о ее пребывании в больнице.

Мама коротко рассмеялась:

– Вообще-то, оно было довольно приятным.

Тон Анны прозвучал легкомысленно, будто речь шла о поездке на курорт в Уэстон-Сьюпер-Мэр.

Но Элиза решила не сдаваться. Она коснулась ее рукава, будто хотела сказать, что уж ей-то мама может открыться.

– Там тебя совершенно отучили от алкоголя, да?

– Пожалуй. С тех пор как ты вернулась домой, я ни разу не выпила.

«Как жаль, что этого не произошло раньше», – подумала Элиза в наступившем молчании. Но теперь, когда мамино сознание не заволакивал постоянный дурман и она наконец перестала отрицать свою проблему, у них с Элизой появился шанс, пусть и совсем маленький.

– Рада, что тебе немного лучше, – произнесла Элиза. – Очень рада.

– Вот только одиноко было. Очень одиноко.

– Теперь я рядом.

Больше они не произнесли ни слова. Элиза молча, с глубокой грустью, глядела на ослабевшую маму.

Элиза добросовестно ухаживала за больной мамой. Любимым занятием Анны стало вспоминать вместе с дочерью былые времена.

– Помнишь, как замечательно мы жили, когда только приехали в Дели? – однажды спросила Анна.

День клонился к вечеру, тени становились все длиннее.

Элиза задумалась. Она вспомнила, как повсюду бегали обезьяны: карабкались на стены вокруг сада, взбирались на деревья, а иногда даже воровали еду с кухни. Элиза обожала этих обезьян.

– А какой у нас был сад! – продолжила Анна.

– Да, столько красивых цветов.

– Что правда, то правда.

Элиза посмотрела на мать. В глазах Анны стояли слезы.

– Да, мама, в Индии нам жилось хорошо. Помнишь лавки на Чандни-Чоук?

Анна улыбнулась:

– Чего там только не продавали!

– Да. Папа говорил, даже змеиное масло.

– Да. Говорил.

Так проходили дни, но по ночам покой Элизы нарушала тоска по Джаю. Даже если удавалось ненадолго уснуть, она тут же просыпалась от снов про взрывы. Элиза видела Джая, с ног до головы облепленного черной копотью, – иногда мертвого, иногда живого. По ночам Элиза писала письма. Это было единственное, чем она могла себя занять в такое время, не разбудив маму. Так Элиза написала несчетное количество посланий Джаю, но утром рвала все до единого и топила ими старую дровяную печь. Когда мама жаловалась на запах, Элиза говорила: «Просто печь уже совсем древняя». Элизе необходимо было как-то избавиться от боли, сбежать от собственных тягостных мыслей, но в голове неотступно крутились одни и те же вопросы. Какой будет ее жизнь, когда она выйдет замуж за Клиффорда? Что, если она так и не отучится от него шарахаться?

Шло время, а боль не ослабевала.

Но холмы и долины Глостершира, как и всегда в это время года, радовали глаз своей красотой. Кусты становились все более пышными, деревья шелестели свежими зелеными листочками. И голубое небо, и мягкий влажный воздух, и умеренное английское солнце – все это дарило Элизе утешение. Как отличалась здешняя природа от Раджпутаны с ее палящим зноем и сухим раскаленным воздухом! Пока мама спала, Элиза снова и снова внушала себе, что все к лучшему. А пока она будет оставаться с Анной столько, сколько потребуется.

Тянулись однообразные дни. В изоляции коттеджа Элиза то и дело прокручивала в голове слова Джая: «Я люблю тебя». Она говорила себе, что забудет его. Отныне смысл ее жизни – делать правдивые фотографии, и это исцелит ее разбитое сердце. По другую сторону линзы ей ничто не угрожает. Элиза будет смотреть на мир глазами наблюдателя. Как и в детстве, она рассудила, что рану лучше не бередить: надо подавить боль и скрыть ее ото всех. И пусть Элиза никогда больше не испытает истинного счастья, по крайней мере, воспоминания у нее никто не отнимет.