Когда нам семнадцать

Юлька впервые ехала на мотоцикле. От быстрой езды у нее захватывало дух, она крепко держалась за плечи Андрея, обтянутые кожаной курткой, и все время видела его руки. Без перчаток, сильные, загорелые, они удобно лежали на руле.

От встречного ветра у Юльки мерзли колени и лоб, она старалась спрятаться за спину Андрея, а он даже ни разу не отвернул от ветра лицо.

Быстрая езда, стремительно несущаяся навстречу дорога, и этот холод, и то, что она уже выговорилась впервые и до конца, и то, что она наплакалась, — все это как-то отодвинуло Юлькину обиду.

В Хасановке возле углового дома Юлька попросила остановиться. Андрей, не сходя с мотоцикла, отвязал ее вещи от багажника, потом коротко тряхнул ей руку и уехал. Остался запах отработанной смеси, голубой дымок, который рассеялся у Юльки на глазах. Стрекот мотоцикла, удаляясь, растворялся в монотонном шуме поселка.

Юлька осталась одна. Ей нужно было пройти несколько шагов, открыть калитку, пересечь двор и постучать в знакомую Наташину дверь. Сколько раз она легко делала это, а сейчас не могла: самое трудное — возвращаться вот так.

Она втайне надеялась, что Наташе Березиной что-нибудь понадобится во дворе, она выйдет, и их встреча произойдет сама собой.

Но Наташа не выходила, и Юлька приоткрыла калитку.

Потом помедлила, оправила косынку и постучала. Никто не отозвался. Юлька потянула на себя дверь.

Наташа сидела за кухонным столом, что-то писала.

— Здравствуй, — тихо сказала Юлька.

Наташа повернулась. У Юльки упало сердце: Наташа смотрела на нее не то чтобы строго, а всерьез, точно изучала ее. Юльке хотелось крикнуть: «Ну что же ты молчишь? Ты хочешь, чтобы я ушла? Да? Тебе надоело со мной возиться? Да?!»

— Здравствуй, — сказала Наташа. Она подошла к Юльке, молча отобрала у нее вещи. Юлька брела за ней по вытертой ковровой дорожке в столовую и видела, как шевелятся голубые цветочки на Наташином халате. Из спальни за Юлькой следила исхудавшая тетя Маша.

Юлька остановилась. Ноги отказывались повиноваться. Она едва добралась до старенького с гудящими пружинами дивана, опустилась на него и закрыла лицо руками.

Кто-то тормошил ее, заставляя раздеться, кто-то снимал с нее ботинки. И Юлька нелепо улыбалась, не открывая глаз, и сквозь забытье думала: «Наташка, это неправда, что я тебе надоела…»

Наташа сунула ей под голову прохладную подушку, сказала:

— Спи.

И Юлька уснула, глубоко, сразу, словно провалилась.

Когда она проснулась, в комнате горел свет. В кресле с высокой спинкой сидела тетя Маша. Она сказала:

— Спи, Юленька, спи…

Юлька спустила с дивана ноги.

Наташа спросила из кухни:

— Есть хочешь?

— Хочу, — ответила Юлька.

Они поужинали. Юлька окончательно успокоилась и повеселела.

— Ты понимаешь, Наташка, я шла, шла…

Но Наташа сказала:

— Потом. Ты все расскажешь потом. А сейчас собирайся. В клуб, на репетицию. Дорогой и поговорим. Если хочешь, конечно.

Конечно, Юльке хотелось. Она вспомнила, как шла по шпалам. «А ведь я же могла потерять ее. И у меня не было бы друга, Наташки».

Они долго шли молча по вечернему поселку. Наташа думала о чем-то своем. Юлька еще несколько минут назад готова была рассказать все, и ей казалось, что на это не хватит ночи, а тут вдруг оказалось, что рассказывать-то, собственно, нечего. Нечего совсем! От событий в общежитии, в цехе, от этого бесконечного дня остались только весенний прозрачный лес, ощущение быстрой езды, руки Андрея на руле мотоцикла, ожидание, что вот-вот он обернется (а он так и не обернулся), чувство одиночества на тротуаре перед Наташиным домом и пробуждение.

Юлька сказала:

— Все кончилось, Наташа. И никогда больше не повторится.

Наташа ответила не сразу.

— Я понимаю, Юлька. Ты хочешь, чтобы все началось по-другому. И это уже хорошо… — Потом она засмеялась и добавила: — А с Цыганковым тебе предстоит веселый разговорчик. От него-то ты не отвертишься.

3

Кружок деповской самодеятельности организовался месяц назад. Руководил им Мишка Егоров, машинист маневрового поезда. Местком намеревался пригласить специалиста из городского музучилища или из театра оперетты. Но на заседании вдруг кто-то вспомнил о Егорове. Парень несколько лет занимался в вечерней музыкальной школе по классу баяна. Потом, на четвертом курсе, у него что-то застопорилось, но по-прежнему вечерами можно было услышать в поселке его баян.

Мишка играл здорово: его игру невозможно было спутать с игрой кого-нибудь другого из деповских. Знакомые, заигранные мелодии у него словно обретали неведомую до сих пор новизну.

Позвали самого Мишку. Он явился прямо с паровоза, в комбинезоне. На чумазом лице — только зубы блестят. Большой, неторопливый, он сразу занял собой маленькую комнатку месткома. Когда ему предложили кружок, он посмотрел поверх голов присутствующих, подумал, улыбнулся, сверкнув зубами, и согласился.

Еще ни одного концерта кружок не давал. И тот, на репетицию которого шли Наташа с Юлькой, должен быть первым…

Участники хора были уже выстроены в два ряда на освещенной сцене, и Миша, сидя впереди всех, что-то тихонечко наигрывал на баяне.