Когда нам семнадцать

Юлька сразу поняла, что здесь произошло: на столе стоял Лизин стакан с недопитым вином и наполовину опорожненная бутылка.

Как Юльке хотелось подойти и ударить по сытой, пьяной физиономии Алевтины. А та отняла от щеки руку, взяла бутылку, нараспев, перевирая, прочитала надпись на этикетке: «Азерабайджяна…», налила вина в свободный стакан и щедрым жестом протянула его Юльке:

— Пей, ученая! Мир с тобой заключить желаю. Добрая нынче я!

Юлька резко оттолкнула протянутую руку со стаканом. Темно-розовое пятно портвейна расползлось по столу.

— Краденым угощаешь? Что… Что ты с ней делаешь? — крикнула Юлька. — Уматывай ты от нас! Жили мы без тебя не богато, зато честно!

Несколько мгновений Алевтина тупо смотрела на Юльку, и пьяные глаза ее наливались злобой.

— Ишь ты… раскудахталась… Да против меня ты сосулька лядащая. Гляньте на нее, люди добрые!

Лиза пошевелилась и вяло махнула рукой, прося их замолчать. Юлька бросилась к ней.

— Плохо тебе, да? Плохо? Сколько раз я тебе говорила: не связывайся ты с этой спекулянткой. Угробит она тебя и меня угробит. Любого, кто под руку попадет, угробит!

Алевтина, опираясь руками о стол, поднялась и подбоченилась:

— Я спекулянтка? Это я-то, трудящая женшчина, спекулянтка?

Лиза, болезненно морщась, выдохнула:

— Алевтина, выдь на минутку.

— Почему я выйти должна? Здесь хочу быть. Нынче много сказать ей положено.

— Да выйди ты, картошка пережарится.

— Картошка? — переспросила Алевтина. — Верно, картошка, — добавила она и, задев бедром за край стола так, что звякнула посуда, вышла.

— Лизка, Лизонька, — быстро заговорила Юлька. — Ну зачем это тебе, зачем? Ведь это же позор! Неужели ты не понимаешь?

— А что мне делать? — глухо спросила Лиза, глядя в потолок. От нее пахло вином, и это было для Юльки самым тягостным. — Тебе легко рассуждать, — добавила Лиза. — Ты одна, одна и будешь. А мне на черный день обязательно надо. Приданое, одеяльце теплое, костюмчик, ползунки. Что ты в этом понимаешь?.. Учишь, учишь, душу мне измотала. Вон валенок на зиму нет, а ведь ребенка я жду, ребенка, пойми ты! Или тебе все равно?

Она приподнялась на локте, заглянула Юльке в лицо, и Юлька почувствовала, что Лиза вот-вот заплачет. Но не столько слова Лизы, сколько отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, не оставили от Юлькиной уверенности ничего.

— Можно в кассе взаимопомощи взять. Профком даст.

— А ты бы смогла пойти и сказать: «Дайте мне, я в отпуске была и теперь ребенок у меня?» Ведь люди так и думают, хоть расколись я, доказывая, что замуж выходила. Ведь чужие люди-то. А ты все на Алевтину… Она добрая. Вон платок мне дала пуховый.

Лиза сорвалась с постели к вешалке, сдернула платок, накинула на плечи и, скрестив на груди, завязала концы за спиной.

— Вот, грудницы не будет. Мать моя носила такой, когда беременна была.

Лицо ее некрасиво сморщилось, и она заплакала.

— Ты все учишь и учишь, — повторила она сквозь слезы. — А я что, неживая?

Неся перед собой сковородку со шкворчащей картошкой, вошла Алевтина.

— Спекулянтка, — продолжала она недосказанное. Пока ходила на кухню, она придумала, как побольнее ударить Юльку. — Спекулянтка. А сама-то ты кто? Мне про картошку рассказывали… Воровка. Воровка ты и есть.

Юлька стиснула кулаки так, что ногти врезались в ладони. Она двинулась вперед, обогнула Алевтину и, не ощущая в душе ничего, кроме пустоты, пошла к выходу.

Глава девятая

1

Трое мужчин в проходе возле карусельного приковывали внимание всего цеха. Они не повышали голосов, не размахивали руками: образовав небольшой кружок, они просто стояли друг против друга и разговаривали. В депо подавался паровоз на межпоездной ремонт. Его привели с дальнего разъезда — выплавились дышловые цамовские втулки. Всего лишь два часа назад он вышел на линию из подъемочного ремонта — на нем были сменены колесные пары, буксы, трубы котла. Запрессовку втулок из ЦАМа, выточенных в механическом цехе, и центровку дышл выполняла бригада ремонтников Бондаренко.

— А что же вы хотите? — угрюмо спрашивал Бондаренко, глядя мимо Быстрова. — ЦАМ есть ЦАМ. Ни люди к нему не привыкли, ни паровозы…

Всегда выдержанный, спокойный и даже, на первый взгляд, очень спокойный, начальник депо отвечал ему нервно, подгоняя одну фразу к другой:

— Я не буду тебе объяснять сейчас, Бондаренко, нет времени. Весь Советский Союз ЦАМу верит, и только твой паровоз вернули с линии: видите ли — выплавились дышловые втулки.

— Слабый металл, — упрямо твердил Бондаренко.

— Слабый он потому, что ты ему не веришь!

Длинный, сухощавый Цыганков, возвышавшийся над ними, по-птичьи поглядывал то на одного, то на другого, и было видно, что на этот счет у него свое мнение. И он высказал его, как только замолчал Бондаренко.

— Я, Федотыч, тебя понимаю. Но и ты меня пойми. И вы, товарищ Быстров, разберитесь. Я свое сделал: выточил втулки. Федотыч их принял. Так, Федотыч?

Бондаренко молчал.

— Втулки не были прослаблены? Не были. Натяг был в норме? В норме. А хорош ЦАМ или плох ЦАМ, по мне дайте наряд хоть на деревянные…