Когда наступает рассвет

— Вот и прекрасно! Ну-ка, показывай свое хозяйство, кирпичный король! Фу, какая тут грязь у вас! — перешагивая через лужу, брезгливо поморщился архитектор.

— Грязь-то грязь, да ведь, дорогой, кирпич делаем, а не кампет. Без грязи не выходит… Как-ино живет твоя баба, племяш? — путая русские и коми слова, спросил дядя.

— Моя жена Софи? Прекрасно. Просила привет вам передать.

— Сто раз спасибо, дорогой! Пускай господь бог даст здоровья и дальше… Эй, Терень! Иди подержи лошадь! Лок татче![1] — крикнул хозяин Терентию, подошедшему поглазеть на господ.

Терень шагнул было к лошади, но в этот момент Латкин сунул руку себе в карман, чтобы достать портсигар, и Терентий, испугавшись, юркнул за сарай.

— Что с ним? — удивился агроном.

— Дурак. Думал, бить хочешь, вот и бежал, — махнув рукой, пояснил Гыч Опонь. — Эй, кто там ближе? Домна! Держи лошадь.

Домна взяла лошадь за повод. Хозяйского племянника она видела впервые, а уездного агронома знала. Стирала как-то у них с матерью.

Латкину было около сорока. Рыжеватые брови, помятое лицо кутилы. Глаза его, холодные даже когда он смеялся, оставляли неприятное впечатление.

Вынув из серебряного портсигара папироску и закурив, Латкин предложил и хозяину:

— Закури, Афанасий Петрович!

— О, какой короший папирос! — польстил Гыч Опонь и неуклюжими пальцами стал осторожно вылавливать папироску, хотя и не курил из скупости.

— Может, чайку попить желаете? — предложил он, неумело попыхивая даровой папироской.

— Попозже. Вы поговорите о деле, а я парочку эскизов накидаю, — сказал Космортов и добавил не без восхищения — Вижу, неплохо преуспеваешь, дядя Афанасий! Хозяйство твое растет. Вот два новых сарая. Их раньше не было.

— Да, это прошлый год построил! — с удовольствием подтвердил Гыч Опонь.

— И печь для обжига, кажется, новая. И людей больше работает. Вон их сколько: и там, и там, и там…

— Больше полсотни человек около меня кормится, да толку от них мало. Короший народ на войну забрали, сопливые девчонки остались.

— Отлично, — восхищался Космортов. — В детстве, помню, здесь темный лес стоял. Когда я ходил по дороге в Кочпон, я каждый раз со страхом оглядывался на этот лес: боялся леших и медведей. Чтобы не тронул медведь, я брал заплесневевшую корку хлеба и ел эту гадость. Дядюшка! Прикажи принести из пролетки мольберт, саквояж и складной стульчик.

— Кто он такой саквояж? — растерянно спросил Гыч Опонь. — Я не знаю.

— Саквояж — кожаная сумка. Там у меня краски, кисти. А мольберт — это станок для рисования. Понял?

— Понимай теперь, все корошо понимай! — закивал дядя и, желая блеснуть перед рабочими, крикнул Домне — Эй, девка! Чего вылупил глаза! Скоди на лошадь, неси барину… Как говорил? — обратился он к племяннику.

— Мольберт, саквояж и стульчик!

— Вот дырявой голова! — Гыч Опонь сердито бросил Домне уже по-коми — Вай бариныслысь колуйсо. Сэсся коди за барином — куда он, туда тэ тшотш. Кылан он, но, божтом катша?[2]

И, снова обращаясь к племяннику, пожаловался:

— Некороший девка этот.

— Почему? — прищурился архитектор на Домну, возившуюся с его вещами у пролетки. — Ты не прав, дядюшка. Она, на мой взгляд, хорошенькая: выразительные губы, умные глаза! В ней что-то есть. Как ты находишь, Степан Осипович? — обратился он к Латкину.

— Ничего, смазливая, — согласился Латкин.

— Нет, ты посмотри внимательнее: характерное лицо зыряночки. Знаете что? Я, пожалуй, набросаю ее портрет.

— Дуглы вай, дуглы, племяш![3] — замахал руками Гыч Опонь. — Некороший она баба, шалтай-балтай…

Домне было смешно, как изъяснялись дядя с племянником: один по-русски, другой по-коми, вставляя безбожно исковерканные русские слова. И тем не менее они понимали друг друга.

«Однако быстро он забыл родной язык! — подумала о Космортове Домна. — Стыдится его, что ли? Старается барином себя показать…»

Архитектор, конечно, и не предполагал, что о нем думает в эту минуту сопровождающая его девушка. Следуя за дядей, он беззаботно насвистывал. Гыч Опонь, суетясь, рассказывал про свое хозяйство, объяснял, где и что находится, как думает расширять предприятие.

Кирпич на его заводике производили кустарным дедовским способом. Когда требовалось быстро изготовить большую партию, глину месили лошадями. Обычно же все делали люди, так обходилось дешевле.

Когда хозяин со своими гостями подошли к той яме, где работала с подружками Домна, девушки топтались особенно усердно. Под их ногами вязкая масса чавкала, сопела, пучилась, прилипала к ногам.

Не одна уже на этой работе получила ревматизм. Многие жаловались на боли в пояснице. Потопчись тут с утра до вечера, с первых весенних дней, как только оттаивает земля, и до заморозков!..

Хозяин велел девушкам подать для пробы глину; помял между пальцами, покачал головой недовольно.

— Что, красавицы, весело работать? — спросил Латкин.

— Весело… — отозвалась Клава, другие промолчали.

— Раствор слабый. Добавьте песочку и месите лучше. Усерднее надо работать. Бог труды любит! — распорядился Гыч Опонь и повел гостей дальше, к сарайчику, где формовали кирпич-сырец.

Домна с вещами хозяйского племянника замыкала шествие.