Когда не горят костры

За спиной Божены мелькнул рослый силуэт Карпоша, готового в любой момент на подмогу невесте броситься. Но Зимцерла стояла, окаменев, всё сильнее сжимая плечо сестрицы, словно боялась, что та дымом сквозь пальцы просочится. Медленно приходило понимание:

– Так ты и была всё время здорова?

Божена прищурила хитрые, злые глаза, одними губами шепнула:

– Умница, догадалась наконец, – и громче, чтобы Карпош слышал, продолжила: – Ну что ты, милая, меня добрые боги от хворобы спасли! Мой Карпош им ягнёнка в жертву принёс, вот они и смилостивились надо мной, вырвали из хватки смерти – да к самой Купальской ночи. Не иначе Лада ко мне добра оказалась, чтоб я с женихом по древнему обычаю огнём свою любовь скрепила!

Она рассмеялась и легко вывернулась из хватки Зимцерлы. Та даже не попыталась удержать сестру, словно все силы её тело оставили. Только прошептала едва слышно, чувствуя, как в горле слёзы закипают:

– Почему?

Конечно же, Божена поняла, шагнула ближе, оскалилась в лицо:

– Потому что ты чужачка! Всегда такой была и даже не попыталась нашей стать! Думаешь, просто так ты наш хлеб ела? Радуйся, хоть на что-то сгодилась!

Она убежала уже, а Зимцерла так и стояла, гневом и горем оглушённая, и слёзы катились по лицу, не останавливаясь, словно всё невыплаканное теперь наружу рвалось.

Да, она согласна была умереть ради всей деревни – но не ради названой нелюбимой – и нелюбящей – сестры! Если бы можно ещё было отказаться, если бы можно ещё было сбежать…

Но луна уже высоко в небе стояла, а значит, скоро уже час, когда жертву в лес поведут.

Оглядела Зимцерла поляну и в западне себя почувствовала. Ведь ещё совсем недавно казалось ей, что от неё глаза отводят, чтобы праздник себе думами о жертве не омрачать, а сейчас она на себе десятки взглядов ловила. Следят, следят, искоса посматривают – а вдруг и впрямь сбежит?

Заклокотали в горле гневные, бессильные рыдания, но Зимцерла сжала губы, не позволяя им на свободу вырваться. Гордость – странная, глупая, нездешняя – требовала спину прямо держать и чувства свои прятать, как самую постыдную тайну.

И когда подошёл к ней староста, грубой верёвкой руки опутал, чтоб в лес вести, она смерила его взглядом ледяным, как самая суровая зима, и спросила тихо:

– Ты знал ведь, так?

Не ответил он ничего, даже не переспросил, только глаза отвёл да за верёвку дернул, и та натянулась и впилась Зимцерле в кожу.

Она молчала, пока её вели мимо догорающих костров, у которых ещё кружились в танцах молодцы и девицы, молчала, когда вслед за ней с факелами потянулись самые уважаемые из соседей: и кузнец, и пекарь, и ростовщик. Молчала, когда они вступили под густую тень леса, и даже огонь факелов поблек и заколебался.

Молчала, когда на чёрной мёртвой поляне её привязывали к чёрному мёртвому дереву.

Молчала, когда до боли в глазах щурилась в темноту, наблюдая, как огоньки факелов отдаляются и исчезают среди деревьев.

И только когда осталась одна, закричала.

* * *

Ивейн очнулся, словно его рывком из омута вытащили. Долго пытался выхаркать из легких несуществующую воду, а потом дышал загнанно, словно всю ночь на нём бисы скакали. На последней мысли Ивейн хрипло расхохотался – всего второй день внизу, а уже сам как абориген думает! Ну куда это годится? Ещё и напиться успел! И как умудрился только? Ведь на станционников такие простые токсины не действуют, даже пришлось создавать сложные синтетические наркотики для любителей сознание изменять.

Ивейн потёр виски, с недоумением растёр меж пальцев капельки липкого пота. Он никак не мог вспомнить, где он. Изба казалась знакомой, но уже давно стемнело, а в темноте все дома аборигенов выглядят одинаково убого и неуютно. Он дома у Лесьяны? А как он там оказался?

Ивейн размял шею, пытаясь прогнать неприятный туман в голове, и тут на глаза ему попался странный предмет на полу. Он даже не сразу понял, почему тот так притянул его взгляд: лунный луч проникал через мутное окно и в его свете металлические детали на предмете тускло блестели.

Вот только у аборигенов не могло быть таких предметов. А подняв его, Ивейн разом вспомнил – и что у него в руках, и где он находится, и почему он заснул на полдня. Староста, чтоб его! Опоил чем-то, рассчитывал, что до рассвета Ивейн проспит, да не знал, что организм станционников устойчив ко всяким дурманам. Сколько ж он ему снотворного подлил, что, несмотря на всю устойчивость, ему до сих пор худо?!

«А ведь обычный человек и впрямь мог бы не проснуться», – подумал Ивейн, с трудом, по стене выбираясь из избы.

Луна стояла высоко в небе. Она только начала стареть, с одного бока подтаивать, и вокруг крупно и колко сияли звёзды. Света было достаточно, чтоб не спотыкаться на каждом шагу, да только куда теперь спешить? Он же проспал, по глупости своей всё проспал, позволил себя опоить, как последний идиот! И Зимцерлу уже наверняка увели в лес, и он не успеет её с поляны увести… если она захочет ещё уходить, со своими глупыми представлениями о долге перед деревней! Если бы она знала, если бы она только знала, как подло староста её обманул!