Когда Нина знала

«Все время проводил, как бы это сказать, испытания. Учил тебя, как находить улицы в городе, проверять по карте, держать компас, быть самостоятельной. Быть как партизанка в твоем городе. С самого твоего раннего возраста говорил тебе: «А теперь сходи к Йованке, она тут недалеко, пару улиц пройти, и передай ей эту бумажку».

А на бумажке было написано: «Йованка, просто черкани, что ты ее встретила». И через десять минут ты возвращаешься. «Папа, там колокольчик ужасно высоко, мне не достать». А Милош: «Меня не касается, как ты до него дотянешься. Голова есть? Вот и подумай». И ты, бывало, туда возвращаешься, и когда в дом входит какой-то сосед, ты как кошечка заходищь за ним следом, так, что он и не заметил».

«Я так делала? – Лицо расплывается в светлой улыбке. – Ничего я не помню. Весь этот период у меня стерся, все мое детство стерлось…»

«Да», – говорит Вера.

«Из-за того, что случилось потом».

«Да».

«Когда ты уехала на Голи-Оток».

«Когда меня бросили на Голи-Оток».

«А меня вы оставили одну, вы оба, ты и папа, в один прекрасный день».

«Ты была такая умница. Все хватала на лету».

«Вы меня выдрессировали».

«Боже упаси «выдрессировали». Просто тебя подготовили. У твоего папы было любимое выражение: «Каждому человеку выпадает один-единственный шанс поучаствовать в игре». И так вот он и жил. И столько раз бывал в опасности на войне, и жизнь тоже была войной, и все было логикой войны, так что он подсознательно понимал, что свою дочь он обязан подготовить, и все у него было запланировано, даже и то, что ему по какой-то причине в определенный момент придется покончить с собой. Наши жизни зиждились на кончике ножа».

Нина закрывает глаза.

«Вообще, – про себя говорит Вера, – жизнь постоянно играет со мной».

Нина спит. Вера снова аккуратно гладит ее лицо. Разглаживает морщины.

«Я сейчас очень устала», – говорит она самой себе и ложится рядом с Ниной.

Вдруг до меня доходит, что вообще-то там рыбаки, эта пара на причале. Видимо, муж с женой, которые вернулись с моря и складывают сети.

«Выключай свет, Гили, и иди к нам сюда, потому что вот-вот уже нужно вставать».

В любой другой вселенной мне бы в голову не пришло лечь в ту же кровать, что и Нина, но здесь я улеглась рядом с ней. У нас на троих всего одна подушка, примятая нашими головами, но одеяло широкое, и его хватает на всех.

Я гляжу в потолок. Тело у Нины теплое. Она чуть похрапывает, а через минуту за ней следует и Вера. Меир говорит, что я тоже храплю, но он ни за что не соглашается спать порознь. Он не может заснуть, не прижавшись к моей попе и не обвив меня рукой. Иногда мне от этого душно, а иногда приятно.

Я думаю о том, что Нина мне сказала. Я кладу руку на живот. Я умираю от страха.

Вдруг я не слышу Вериного храпа и дыхания тоже. Только этого мне не хватает. Я приподнимаюсь и вижу, что она лежит на спине. Рот открыт. Глаза вылуплены и незрячие. Она меня не видит, и я уверена, что все, ушла, ушла наша Вера за минуту до того, как вернулась на остров. И тут глаза ее фокусируются и снова становятся разумными. Она приподнимается на локте с другой стороны от спящей Нины и беззвучно мне шепчет: «Я думаю, она уже знает». А я шепчу в ответ: «Только когда ты сама ей расскажешь, она по-настоящему узнает». – «Нет, нет, это ее убьет». – «Говорю тебе, она знает, бабушка, даже и не зная – знает». А Нина, что между нами, тихо вздыхает, кривится, как перед разговором или плачем, или, может быть, она ищет слово, которое сбежало от нее во сне.

И потом она успокаивается.

Успокаивается морщинистый лоб, успокаиваются щеки, успокаивается рот. Она самой себе улыбается, натягивает одеяло на подбородок и поворачивается на бок, лицом ко мне.

Ее ведут. Солнце лупит по бритой голове. Она, пока шла, задремала. Женщина с вонючей сигаретой во рту охватывает рукой ее спину и сует большую грубую руку ей под мышку. Время от времени щупает ее грудь, мнет, щиплет, а когда она пытается уклониться, получает сбоку быструю и жесткую плюху.