Когда Нина знала

«Да не беременная я, говорят же тебе!» – ору ей в лицо, и обе мы растерянно глядим одна на другую, потрясенные этим воплем, который прорубил между нами дыру в воздухе, и это верно, что на мгновение я почти испытываю искушение поверить в то, что она чувствует нечто скрытое, ну, скажем, материнским чутьем, но даже если что-то и есть, а его нет! – она будет последней, кто у меня это почувствует.

Чуть покачиваясь, я подхожу к окну, открываю его и глубоко вдыхаю воздух. Все тело покрыто холодным потом. Ну же, прочь из моего номера и из моей матки!

Она бормочет у меня за спиной: «Но когда это случится, хоть постарайся, чтобы это был сын».

Я в такой ярости на нее, что от отчаяния начинаю хохотать. Через минуту и она ко мне присоединяется. Мы смеемся, малость истерически. Я не так чтобы понимаю. Это смех, который во время хохотанья меняет цвета. Когда-то в моем детстве были такие конфеты.

«Но ты скажи», – говорю я, когда мы обе успокоились.

Мы глядим друг на друга. Я обязана выяснить, что же она все-таки почувствовала.

«Спрашивай, Гили».

Я захватываю воздух.

«Ты правда считаешь, что я могу стать чьей-то матерью?»

«Гили, – говорит она, – ты будешь хорошей матерью».

«Да?»

Целую жизнь можно впихнуть в две буквы и вопросительный знак.

«Да, – говорит она с абсолютной уверенностью, которая непонятно откуда взялась. – Матерью, тире, хорошей».

Какое-то время спустя, много времени спустя, она говорит: «Рафи рассказал тебе про тех мужиков?»

«Да».

«Это нечто, что я…»

«Я правда не хочу сейчас об этом слышать».

«Разреши мне сказать. Это дело тянулось у меня два с половиной года».

Я стервенею, оплакиваю момент благодати, который исчез. «Это твое дело».

«Выслушай, пожалуйста. Я два с половиной года была как… ну, как называют человека, который ходит во сне?»

«Нимфоманка».

Я причинила ей боль, это видно. Но она протягивает мне бутылку с какой-то странной нежностью. Я сосу еще и еще.

«Каждый раз, как убегают слова, – говорит она, – у меня прямо стресс».

«Понятно».

«Гили, честно, ты что-то ко мне испытываешь?»

«Нет».

«У меня все время чувство, что я, как бы это сказать… ну, ты понимаешь».

«Нет».

«Как будто я все время играю очень близко к верному звуку».

Я не понимаю. Поразительно, до какой степени она чувствует то, о чем не знает. Я возвращаюсь к окну. В него влетает холодный ветер. Нина подходит и встает возле меня. Мы смотрим на ночное море. На его белые мурашки.

«Но сейчас, примерно год назад, – говорит она, и мне уже знаком циничный поворот лезвия в ее речах, – наконец возник некто, кто желает меня и только меня, и он вцепился в меня не на жизнь, а на смерть, и никто другой мне больше не нужен».

«Кто? Очередной любовник?»

«Моя болезнь».

Как печально, что в конце концов мимику ей вернула болезнь. А не мой отец. Она неуверенно кладет руку мне на плечо. Что сейчас с этим делать… Я опускаю плечо, высвобождаюсь. Ничего не случилось. Она стоит у открытого окна, обнимает руками саму себя.

Легкий стук в дверь. За ним три громких удара, кто-то нервно крутит ручку, и есть только один человек, который так вот нетерпеливо входит и не выносит препятствий. Я открываю, облокачиваюсь на ручку, слегка не в фокусе после последних минут. «У меня было предчувствие, что все вы здесь», – брюзжит она и, минуя меня, проходит в номер. Точно так же она без всякого предупреждения врывается в наш дом в мошаве с полными сумками в руках. Сейчас она садится на край кровати. На ней ее вязаная шапка со свисающими вниз кожаными ушами. И куртка, надетая на пижаму. «Класс! – говорю я. – Начинаем пижамную вечеринку». Вера нюхает воздух. Учуивает виски и спешит к бутылке. Она пьет. Пьет как надо. Вытирает рот рукой. «Не сливовица, но недурно», – говорит она. Предлагает мне, но я отказываюсь. Бабушка изучает меня. «Ты в порядке, Гилуш?»

«Я в порядке».

«Поговорили друг с дружкой?»

«Поговорили», – отвечает Нина, и меня пробирает дрожь: только сейчас до меня дошло, что свою беседу с Ниной я не засняла.

«Ну и чего? – Вера снимает куртку и шапку. – Снимай сейчас».

«Камера осталась у папы. Пойти принести?»

«Нет-нет! – хором кричат они. – Оставь. Дай ему поспать».

Вера прикладывает бутылку к губам и пьет. Они с Ниной держат бутылку за горло́, а не за пузо, и пьют совершенно одинаковым макаром. Она передает ее Нине. Завтра обе будут хорошие. Прокатятся по всему острову и даже не вспомнят, что там побывали. А я такие минуты не снимаю.

«Слушай, Вера, – рычит Нина, и в ее голосе легкая муть из-за виски, – объясни мне, пожалуйста, и ты, Гили, объясни, ты ведь девушка с головой и в людях разбираешься, так?»

«С точностью до наоборот».

«Объясните мне сейчас, почему я так и застряла там, в Голи? Почему не могу воспринимать это проще?»

«Чего тут простого?» – ворчит Вера.

«А просто то, что была диктатура. И как и при сотнях диктатур в истории, эту женщину, Веру Новак, кинули на три года на Голи, а по дороге загубили жизнь ее дочке, биг дил, что такого? Что с возу упало, то пропало, а дальше вперед, с высоко поднятой головой!»