Когда Нина знала

Надзирательница легко прикасается к Вериному плечу и уходит. Земной шар, полный, легкий, и пронизанный светом, медленно парит перед Верой в воздухе, и она делает шаг, и открывает в нем маленькую дверцу, и обратно в него входит. Наклоном головы она приветствует Ягоду, свою лучшую подружку, которая сидит с ней за одной партой в Чаковце, улыбается поварихе Мими с ее передником на бедрах. Она проходит мимо полицейских оркестров, которые в уик-энды играют в парках, и лакомится теплыми каштанами, вытаскивает их из кулечка, свернутого из газеты, который ей протягивает продавец на углу улицы. Вон там папа, сидит возле звенящей кассы фирмы, подмигивает ей, когда она проходит мимо, а вот и мама читает в кресле, поднимает голову и улыбается Вере. А там главная улица, приближается, открывается взору. Кирпичные дома, белые и красные, клены. Совсем скоро, вот-вот, Вере уже семнадцать с хвостиком, еще немножко, и она будет танцевать на выпускном балу по случаю окончания гимназии и встретит Милоша, и ей откроются жизнь и любовь. «Жизнь еще впереди», – внезапно думает Вера. С высоко поднятой головой она выходит из парящего земного шара и возвращается на остров, на гору, к ростку. Она встает на колени и ищет пальцами. Окружает его ладонями. «Не переживай! – говорит она беззаботно. – Ты не бойся, я здесь! Я тебя охраняю». Солнце сегодня палит еще яростней, чем обычно, может, чувствует, что Вера сегодня сильней, чем всегда. Вера стоит, как и прежде, спиной к солнцу. Находит эту знакомую ей точку горения в центре солнечного круга, ту, что сильнее всего обжигает. Она занимает знакомую позицию, луч направлен на середину спины, и поднимает руки по бокам, будто разводит пару, которой не поладить между собой. Благодаря ей, благодаря тени, которую отбрасывает ее скукожившееся и иссохшее тело, солнце и росток становятся почти равносильными. Благодаря Вере он так долго здесь живет. Жжение все сильней. Солнце вспучивается. Ярится против Веры. Вера глубоко дышит. Набирается сил против пламени. Пот катит по лицу и по туловищу. Чует ли он, росток, – ну, скажем, загадочной чуйкой выживания, какая может есть у растений, – что это она спасает его день за днем? И после всех этих дней и недель, что она здесь стоит, опознает ли он хотя бы ее запах? Связывает ли через какую-то свою нервную сеть ее присутствие с чем-то хорошим? С ощущением приятности, которая от нее исходит? Из всех сотен женщин, содержащихся в лагере, она, возможно, единственная, кто сейчас приносит добро.

Эта мысль, эти забытые слова. Она выпрямляется, и ее руки распахиваются все шире и шире, как в танце.

И тут она поворачивается и с этакой отвагой храброй семилетней соплячки в упор глядит на солнце и получает в глаза весь разряд его бликов. Она все солнце может утопить в черноте своих глаз. Потом она отвешивает солнцу маленький поклон, поклон победительницы.

И непонятно почему, но откуда-то ощущение, будто между ними троими существует странный союз: вот солнце, вот росток и вот Вера, которая на минуту ощущает себя одним из небесных явлений.

И вдруг в тишине, которая опустилась на нас в бараке, голос Нины как крик во время страшного сна: «Но как ты там выдерживала?»

«Где?»

«Ну там, на Голи. Как ты не…»

«Когда надо, так надо».

«Нет… Ты сильная… – бормочет Нина. – Ты гораздо сильнее меня. Ты из другого теста».

«Но ведь и ты выстояла, – мягко говорит Вера. – Не забывай… И у тебя это заняло ровно столько же времени, сколько я пробыла здесь».

«Я не «выстояла». Я рассыпалась».

«Нет, Нина, не говори мне…»

«Именно что скажу! Тебе это трудно слушать, но я скажу. Потому что ты отсюда вышла и сразу нашла работу в Белграде, а потом уехала в Израиль. И тут же построила себе новую жизнь и новую семью, и достаточно быстро у тебя появились Тувия и Рафи, и весь кибуц, только посмотреть, что было на вечеринке в субботу…»

«И у тебя тоже есть своя жизнь и, конечно же, свои друзья…»

«У меня? Ты посмотри на меня. У меня есть четверть одеяла от Красного Креста».

И она воет и смеется, и мы осторожненько смеемся вместе с ней, с ней надо осторожненько, еще подумает, что мы смеемся над ней, и наш осторожный смех, видимо, ее смешит, потому что она тянет носом и смеется еще сильней, может быть, от отчаяния, и мы вместе с ней, Рафи – басом, от которого дрожат бетонные стены, Вера – дребезжащим хихиканьем, а мы с Ниной – со скрипом и одышкой, и звучит все это как квартет, настраивающий инструменты перед концертом.

«Рафи, – говорит Нина, когда мы утихаем, – обо мне позаботишься ты». Это не вопрос и не распоряжение, это установление факта.

«Конечно, – рычит он сквозь гущу бороды. – Договорились. Но для этого тебе придется остаться в Израиле. Я не могу за тобой ухаживать на расстоянии, и я ненавижу полеты».

«Я буду в Израиле. Мне идти некуда».

«Вообще, Ниночка, – говорит Вера, – не сердись на то, что я скажу, но я, ей-богу, тоже немножко могу вспоминать для тебя…»

Я застыла. Я не верю, что она ей это сказала.

«Ты о чем? Что ты сказала? – тихо спрашивает Нина. – Что ты можешь?»