Когда она меня убьет

— Холод одиночества, пронизывающий тебя насквозь, боль одиночества, пропитывающая тебя. Только холод и боль, и кажется, что тебя сейчас разорвет на части. Но тела нет. Есть только вечный мрак, отчаяние, которому нет предела, и ужас. Там нет рассудка, ты — ничто… На такое испытание решиться дважды…

Она покачала головой.

— Я не хотела уходить. Горе было велико, но оно было меньше того ужаса, который мне предстояло пережить, если бы я решилась догнать тебя снова. Но когда тебя не стало, я не смогла больше спать. Потому что, как только я закрывал глаза, мне снился на разные лады один и тот же сон. Ты падаешь, ты снова умираешь, ты тонешь, ты горишь заживо, тебя сбивает машина… И тогда я решила догнать тебя еще раз и рассказать тебе обо всем. Предупредить. Чтобы ты тоже знал, вдруг ты сам поймешь, как вырваться из порочного круга. Я даже с ней говорила, и мне показалось, что она поняла меня, но… наверно только показалось.

— Ты говорила с Евой? — удивился я, ухватившись как тонущий за соломинку — за знакомое имя.

— Она не рассказала тебе? Странно. Хотя она все равно не услышала меня. Не захотела услышать.

— А что ты ей сказала?

— Да почти ничего. Дала прочесть дневник.

В голове у меня завертелись все мысли разом. Вспомнилась наша первая встреча с Евой. Когда я и нашел дневник. Я протягивал его ей, а она даже отступила назад и побледнела. А я все твердил: «Вы кое-что забыли. Эту вещь. Вы забыли. У меня. Это — ваше». И одновременно как-то разом получили разумное объяснение и астрологические карты у нее на столе, и многое другое. А может быть, это она попросила свою мать рассказать мне историю ее подруги? Сама-то Ева, наверно, слышала ее не раз. А потому сразу поверила во все, что написано в дневнике Инги. Потому что слышала одну из этих историй от собственной мамы.

За стеной раздались звуки Лунной сонаты.

Моя соседка учится в музыкальной школе или в училище уже, не помню, но мучит музыку часами как раз за стеной моей кухни. Поначалу мне такое соседство доставляло головную боль, и я даже подумывал о том, чтобы что-нибудь со стенкой сделать на предмет усиления звукоизоляции. Но затем понял, как мне повезло в том смысле, что играть девочка могла бы за стеной комнаты, где я работал и спал, и тогда уж мне пришлось бы несладко. Кстати, давно ее не было слышно. Уезжала, может быть. Вот теперь возьмется за Лунную сонату — что за радость. Еще бы играла, так нет — будто душит музыку, то сбивается некстати, то долбит и долбит один кусок…

— О чем ты задумался? — спросила Инга, касаясь моего плеча.

— Слышишь, — спросил я. — Какая чудная музыка…

Но тут первые аккорды оборвались, и соседка начала долбить последние несколько тактов, пытаясь вытрясти из них душу. Так что реверанса Инге не получилось. Получилась насмешка. Как и с нашими отношениями. Но она сделала вид, что музыка действительно прекрасная. Вот так мы с ней и могли бы жить вместе. Делая вид, что относимся друг к другу тепло. А что?

Нужно же проявлять какое-то сочувствие к людям. Какую-то эмпатию. Как говорится, давайте станем человечнее. Вы пожалеете меня, я пожалею вас — вот и состоялась дружба. Чего же еще? Скажете, это страшнее смерти? И соврете.

Ничего нет страшнее смерти.

Хотя есть, наверно. Противоестественная гибель горячо любимых близких людей. Но ведь это когда вы давно знакомы. Когда уже прожили столько и пережили, и вот вдруг случается страшное…

Но мы с Евой едва знакомы. Это не тот случай. Да, ничего лучше в моей жизни еще не было. Но кто сказал — что не будет? Может, через год я встречу другую…

Кто может знать, что с нами будет? Какие гарантии мы могли бы друг другу дать, если бы были предельно честны или рассуждали здраво, как Кира? Да никаких. Любовь — это как прыжок без страховки. От того, что нет никаких гарантий, и сладко. Кто знает…

— Я знаю, что стало бы с вами, если бы вы остались вместе, — сказала Инга.

«Может быть, она читает мои мысли?» — подумал я с тоской.

— Как ты можешь это знать? — спросил я. — Мы ведь, насколько я понимаю, еще ни разу не продвигались дальше критической точки.

— Те глубины, через которые я прошла, все-таки что-то меняют в человеке.

«Лучше бы меняли в его судьбе», — ответил я мысленно.