За этим ответом последовал низкий рокочущий гул сотен голосов — все заговорили и запричитали разом, даже не пытаясь вести себя потише. Никто из судейских не попытался унять этот взрыв изумления. Оно, будто зараза, охватило и заключенных на помосте, и глашатая, и судей в составе трибунала, которые еще миг назад так беззаботно развалились в своих креслах и молчали. Наконец волнение улеглось — далеко не сразу и лишь потому, что кто-то в самый неожиданный момент прокричал из толпы за креслом председателя:
— С дороги! Суперинтенданту Данвилю дурно!
Тут все снова принялись яростно перешептываться, множество голосов перебивали друг друга, потом по толпе официальных лиц прокатилась волна, потом настала полная тишина — а потом у судейского стола вдруг появился Данвиль, совершенно один.
Один его вид, когда он повернул мертвенно-бледное лицо к зрителям, вмиг заставил их замолчать и замереть, хотя они только что были готовы снова поднять гомон. Все до единого жадно подались вперед, ловя каждое его слово. Губы его шевельнулись, но сорвавшиеся с них отрывочные фразы никто не услышал, кроме тех, кому повезло оказаться рядом. Договорив, он отошел от стола; его держал под руку полицейский агент, который провел его к боковой двери для членов суда, а следовательно, мимо помоста с заключенными. Однако Данвиль на полпути остановился, поспешно отвернулся от заключенных и показал на дверь для публики на другом конце залы, поэтому его вывели на воздух другим путем. Когда он ушел, председатель сказал, обращаясь отчасти к Трюдену, отчасти к зрителям:
— Гражданину суперинтенданту Данвилю стало нехорошо от жары в зале суда. Он удалился по моему настоянию и в сопровождении полицейского агента, чтобы прийти в себя на открытом воздухе, но просил у меня позволения вернуться и пролить новый свет на из ряда вон выходящее и весьма подозрительное заявление, сделанное сейчас заключенным. До возвращения гражданина Данвиля я приказываю обвиняемому Трюдену воздержаться от дальнейших признаний, если он намеревался сделать их. Этот вопрос необходимо прояснить, прежде чем затрагивать все остальные вопросы. А тем временем, чтобы не тратить впустую время трибунала, я приказываю заключенной воспользоваться этой возможностью и рассказать о себе все то, что она желает сообщить суду.
— Велите ему молчать!
— Выведите его из суда!
— Засуньте ему кляп!
— Отправьте его на гильотину!
Эти крики послышались среди зрителей, едва председатель договорил. Все они касались Трюдена, который сделал последнюю отчаянную попытку заставить сестру замолчать; зрители заметили эту попытку.
— Если заключенный скажет сестре еще хоть слово, выведите его, — велел председатель конвойным у помоста.
— Прекрасно! Наконец-то мы ее послушаем. Тише, тише! — закричали женщины, поудобнее устроились на скамьях и приготовились вернуться к шитью.
— Роза Данвиль, суд желает выслушать вас, — сказал председатель, положил ногу на ногу и вольготно откинулся в своем просторном кресле.
Последние несколько минут, несмотря на весь гомон и сумятицу, Роза простояла в той же позе, с тем же странным окаменелым выражением, которое изменилось лишь раз. Когда ее муж прошел к судейскому столу и остановился там в полном одиночестве, ее губы чуть дрогнули, а к щекам ненадолго прилила и тут же схлынула краска. Но лишь на миг: Роза еще никогда не была такой бледной и неподвижной, еще никогда не была так не похожа на себя прежнюю, как сейчас, когда она смотрела на председателя и произносила свою речь:
— Я желаю последовать примеру брата и сделать свое собственное признание, как он сделал свое. Я предпочла бы, чтобы он говорил за меня, но он по великодушию своему не скажет ничего, кроме того, что, по его мнению, спасет меня от общей с ним участи. А я отказываюсь спасаться, если он не спасется вместе со мной. Куда бы он ни отправился, когда покинет это место, я последую за ним, что бы ни пришлось ему вынести, я тоже вынесу, а если ему суждено умереть, я уверена, Господь даст мне сил безропотно умереть вместе с ним!
Она на миг умолкла, едва не обернулась к Трюдену, но тут же опомнилась и продолжила: