Когда опускается ночь

Ломак немедленно воспользовался оказанной ему любезностью. Он увидел, что Трюден с сестрой сидят в самом дальнем от двери углу камеры, — должно быть, Трюден хотел помешать сестре подслушать разговор в коридоре. Однако в глазах у нее появился беспокойный блеск, на щеках постепенно проступал румянец, — по всей видимости, она хотя бы смутно сознавала, что за дверью происходит нечто неожиданное.

Ломак дал Трюдену знак оставить ее и шепнул:

— Ваш рецепт прекрасно помог. Сегодня вам ничего не грозит. Сообщите об этом сестре, только постарайтесь поделикатнее. Данвиль… — Он осекся и прислушался, пока не удостоверился, что шаги дежурного тюремщика отдалились и тот не спеша движется в дальний конец коридора, и только потом продолжил: — Данвиль вчера смешался с толпой у ворот и слышал, как объявляют ваши имена, а вечером его арестовали по секретному распоряжению Робеспьера и отправили в Тампль. В чем его обвинят и когда будут судить, сказать невозможно. Я знаю лишь, что он арестован. Тише! Помолчите пока, мой друг возвращается. Сидите тихо, сейчас вся надежда на капризы и переменчивость политики; утешайтесь мыслью, что вам обоим сегодня ничего не грозит.

— А завтра? — шепнул Трюден.

— А о завтра не думайте, — отвечал Ломак и поспешил к двери. — Завтра будет завтра.

Часть третья

Глава I

Весенним утром в тысяча семьсот девяносто восьмом году дилижанс, следовавший из Шалона-на-Марне в Париж, высадил одного из пассажиров на первой почтовой станции после Мо. Этот путешественник, старик, некоторое время растерянно осматривался, а затем направил свои стопы в гостиницу напротив станционного здания, которая, судя по вывеске, именовалась «Пегая лошадь», а держала ее некая вдова Дюваль, женщина, заслуженно славившаяся самым острым язычком и самым вкусным gibelotte[36] во всей округе.

Хотя деревенские гуляки встретили приезжего безо всякого интереса, а вдова Дюваль приютила его безо всяких церемоний, он был отнюдь не тем заурядным скучным путешественником, каким его предпочли посчитать местные жители. Бывали времена, когда этому тихому, сухонькому, ненавязчивому посетителю «Пегой лошади», зашедшему отведать местной кухни, доверяли самые мрачные тайны царства Террора, когда он был вхож к самому Максимильену Робеспьеру в любое время дня и ночи. Вдова Дюваль и слонявшиеся у станционного здания праздные гуляки были бы потрясены до глубины души, случись поблизости осведомленный гость из столицы, который сообщил бы им, что этот скромный старичок с небольшим потертым ковровым саквояжем — бывший главный агент парижской тайной полиции!

С тех пор как Ломак в последний раз исполнял официальные обязанности при царстве Террора, прошло года три-четыре. Плечи его еще сильнее ссутулились, голова облысела — жидкие волосы сохранились только на затылке и по бокам. Правда, во всем остальном преклонные годы скорее улучшили, чем ухудшили его наружность. Румянец стал здоровее, выражение лица бодрее, глаза яснее, чем несколько лет назад. Да и шагал он пружинистее, чем в прежние времена службы в полиции, а его платье, хотя, безусловно, не походило на наряд человека зажиточного, было значительно чище и опрятнее, чем в Париже, когда он занимал государственную должность.

Он уселся в одиночестве в общей комнате, заказал полбутылки вина и, пока хозяйка за ним ходила, коротал время за изучением засаленной старой открытки, которую выудил из кипы прочих документов в своем бумажнике и на которой были написаны следующие строки:

«Когда все беды останутся позади, не забудьте тех, кто вспоминает вас с вечной благодарностью. Если пожелаете снова увидеть нас или услышать о нас, остановитесь на первой почтовой станции после Мо на большой дороге в Париж и спросите в гостинице гражданина Мориса».

Вдова Дюваль принесла вино, а Ломак убрал открытку в карман и спросил:

— Не могли бы вы сообщить мне, не живет ли где-то здесь некто по имени Морис?

— Не могу ли я сообщить? — переспросила словоохотливая вдовушка. — Могу, разумеется! Гражданин Морис и его очаровательная гражданка сестрица, о которой тоже стоило бы упомянуть, хоть вы и не стали, любезный, живут в десяти минутах от моего дома. Очаровательный домик в очаровательном месте, и живут в нем очаровательные люди — такие тихие, такие спокойные и платят так аккуратно. Я все им доставляю — и птицу, и яйца, и хлеб, и масло, и овощи (правда, аппетит у них неважный), вино (хотя им не помешало бы пить вдвое больше — полезно для здоровья), короче говоря, я снабжаю этот прелестный уединенный уголок всем необходимым и люблю этих двух чудесных отшельников всем сердцем. Ах! Им столько пришлось вынести, бедняжечкам, особенно сестре, хотя они об этом не распространяются. Когда они здесь только появились…

— Прошу прощения, гражданка, но если вы сделаете мне одолжение и покажете дорогу…