Когда опускается ночь

Они немного прошлись по берегу ручья, беседуя о пустяках, затем вернулись в домик. К этому времени Роза совсем оправилась и с любопытством слушала, как Ломак с присущим ему суховатым юмором описывает свою жизнь счетовода в Шалоне-на-Марне. У двери домика они ненадолго расстались. Роза поднялась наверх, в свою комнату, а Трюден и Ломак отправились еще немного погулять вдоль ручья.

Они, будто сговорившись, постарались поскорее отойти от домика, хотя не перемолвились ни словом, а затем вдруг остановились и уставились друг другу в глаза — и некоторое время простояли молча. Трюден подал голос первым.

— Спасибо, что решили поберечь ее, — начал он без обиняков. — Она еще недостаточно окрепла и не выдержит известий о новых несчастьях, пока я ее не подготовлю.

— Значит, вы подозреваете, что я принес дурные вести? — спросил Ломак.

— Я в этом не сомневаюсь. Я заметил, как вы посмотрели на нее, когда мы только расселись в гостиной, и сразу все понял. Говорите — ничего не бойтесь, ничего не утаивайте, не тратьте времени на ненужные предисловия. Если Господу угодно после трех лет покоя снова поразить нас, я спокойно встречу любые испытания и, если потребуется, могу придать Розе сил, чтобы и она спокойно встретила их. Повторяю, Ломак, говорите скорее, говорите все! Конечно, это дурные новости, поскольку заранее понятно, что они касаются Данвиля.

— Вы правы, моя плохая новость — это новость о Данвиле.

— Он раскрыл тайну нашего спасения с гильотины?

— Нет, об этом он и не подозревает. Как и его мать, и все остальные, он считает, будто вас казнили назавтра после приговора революционного трибунала.

— Ломак, вы говорите очень уверенно — но вы же не можете точно знать, что он так думает.

— Могу — на основании самой неопровержимой и самой красноречивой из улик, поскольку сужу по поступкам самого Данвиля. Вы просили меня ничего не скрывать…

— И снова прошу, нет, настаиваю! Говорите, что у вас за новости, Ломак, говорите без дальнейших предисловий!

— Получайте без предисловий. Данвиль собирается жениться.

Едва Ломак ответил, они остановились на берегу ручья и снова посмотрели друг другу в глаза. Веселое журчание воды по каменистому дну вдруг показалось им на удивление громким, а пение птиц в роще у берега — на удивление близким и пронзительным. Стоял теплый полдень, но порыв ветра вдруг повеял на них холодом, а весеннее солнышко, светившее им в глаза, словно бы заволоклось зимними облаками.

— Пройдемся еще, — негромко предложил Трюден. — Я был готов к дурным вестям, но не к таким. Вы уверены в том, что сообщили мне?

— Настолько же уверен, насколько и в том, что рядом с нами сейчас течет ручей. Послушайте, как я об этом узнал, и вы тоже перестанете сомневаться. Я ничего не слышал о Данвиле до прошлой недели — знал только, что по стечению обстоятельств подозрение в измене и арест по приказу Робеспьера на самом деле спасли ему жизнь. Он попал в тюрьму тем же вечером, когда услышал ваши имена в списке приговоренных у тюремных ворот, я уже говорил вам об этом. И оставался в заключении в тюрьме Тампль, незамеченный в разгар разбушевавшейся за ее стенами политической бури, как и вы оставались незамеченными в Сен-Лазаре, и спасся точно так же, как и вы, благодаря кстати приключившемуся перевороту и свержению режима Террора. Я это знал, а еще я знал, что Данвиль вышел из тюрьмы как невинная жертва Робеспьера, — но больше мне ничего не было известно вот уже почти три года. А теперь слушайте. Неделю назад я сидел в лавке моего хозяина гражданина Клерфэ и ждал, пока мне подготовят нужные бумаги и можно будет забрать их в бухгалтерию, когда вошел старик с запечатанным пакетом и вручил его одному из продавцов со словами:

«Передайте это гражданину Клерфэ».

«От кого?» — спросил продавец.

«Это не важно, — отвечал старик, — но, если хотите, назовите мое имя. Скажите, что пакет принес гражданин Дюбуа».

И ушел. Эта фамилия в сочетании с его преклонными летами заставила меня насторожиться.

Я спрашиваю:

«Этот старик живет в Шалоне?»

«Нет, — отвечает продавец. — Он здесь сопровождает одну нашу покупательницу, пожилую бывшую дворянку по фамилии Данвиль. Она приехала сюда ненадолго».

Можете себе представить, насколько этот ответ потряс и изумил меня. Я задал продавцу еще кое-какие вопросы, но он не смог на них ответить, однако назавтра мой наниматель пригласил меня отобедать с ним (поскольку его брат замолвил за меня словечко, он обращается со мной крайне любезно). Я вошел в комнату и обнаружил, что его дочь убирает свое рукоделие — сиреневый шелковый шарф, на котором она серебряными нитками вышивала что-то весьма напоминавшее герб.

«Если хотите, гражданин Ломак, посмотрите, чем я тут занимаюсь, — говорит она, — ведь отец вам доверяет, и я это знаю. Этот шарф приобрела у нас одна дама, бывшая эмигрантка из древнего дворянского рода, и заказала вышить на нем ее фамильный герб».

«Довольно опасное задание даже в наши благословенные демократические времена, вам так не кажется?» — говорю я ей.