Когда отступит тьма

Поэтому они стояли у выхода только вдвоем, она и мистер Фернелл, не с кем было обняться, не с кем проститься, когда другие пассажиры первого класса пошли на посадку.

— Пора, — сказала Эрика, беря свои два чемодана.

Мистер Фернелл кивнул:

— Пора.

«Надо бы что-то сказать, — подумала Эрика, — но что?» Она стояла с чемоданами в руках, ожидая хоть какого-то проявления приязни, чего-то, способного искупить холодную пустоту последних шести лет.

Мистер Фернелл взглянул на часы, серебряный «Ролекс», блеснувший в солнечном свете.

Она знала, он думает, что если уйдет немедленно, то сможет уехать до часа пик на шоссе. И думает только об этом.

— До свидания, — сказала Эрика. — Не дожидайтесь, пока самолет взлетит.

— Я и не собирался.

— Знаю.

Поднимаясь по трапу, Эрика обернулась, почувствовав необходимость бросить последний взгляд, хотя не могла бы объяснить почему. Но мистера Фернелла уже не было.

Первые месяцы ее изгнания были самыми трудными, месяцы, когда она путешествовала по греческому побережью, ища цель жизни. И в ту ночь, жуткую, мистическую ночь, когда она уверилась, что больше не может… когда, сняв одежду, вглядывалась в черную гладь Эгейского моря, готовилась к долгому плаванию в забвение…

В ту ночь ее спасла Персефона. Бронзовая Персефона на пристани.

Спасенная, возродившаяся Эрика прекратила скитания, поступила в Римский университет, изучала историю искусств, жила в однокомнатной квартире на четвертом этаже дома без лифта и горячей воды. Когда ей исполнился двадцать один год, по-прежнему оставалась там. Ее известили телеграммой, что мистер Фернелл исчез, предположительно мертв. В его уютном загородном доме обнаружили записку о намерении уйти из жизни, написанную дрожащей рукой, где он просил прощения за то, что сделал.

За то, что сделал. Бесцельно бродя мимо каменных римских палаццо в сумерках, в тот час, когда историк по фамилии Гиббон услышал, как босоногие монахи пели вечерние молитвы, и замыслил написать большой труд о падении империи, Эрика пыталась представить себе, что мистер Фернелл — этот несгибаемо честный человек — мог сделать такого, чтобы опозориться в собственных глазах.

Полиция предприняла расследование и быстро нашла ответ. Суровые нравственные требования мистера Фернелла распространялись только на других. В течение многих лет он расхищал деньги из капиталов, переданных ему в доверительное управление. Суммы были довольно скромными, не привлекающими внимания, но достаточные для приобретения дорогостоящих вещиц наподобие серебряного «Ролекса». Он даже не гнушался тянуть у двух своих юных подопечных, хотя то было ничтожной каплей в том океане денег, которые предстояло получить в наследство каждому из них.

Суровый мистер Фернелл с его стоической преданностью долгу, спартанской любовью к дисциплине был мошенником. Эрика поражалась этому то гневно, то недоуменно, созерцая голубей на площадях или взбираясь на холм, чтобы взглянуть на крыши города.

На похороны его она не поехала. Роберт, как сообщили ей, тоже.

Через год Эрика вернулась в Барроу. Рим ей нравился, побережье Греции еще больше, но что-то тянуло ее в город своего детства. Она полагала, что Роберт. Ей сообщили, что он живет в лачуге отшельником, и она хотела ему помочь. Но даже когда стало ясно, что брат отвергает ее помощь, осталась, сама толком не зная почему.

Возможно, причиной являлось невыразимое словами ощущение, что тайну ее жизни не раскрыть под средиземноморскими небесами. В течение четырех лет изгнанничества она изучала историю, искусство, религию, искала парадигмы, способные раскрыть глаза на некое огромное целое. И находила их — парадигмы культуры, мышления, — но парадигма собственной жизни оставалась для нее непонятной, гобеленом в темноте. Ее не покидало ощущение некоей священной миссии, поиска, и Эрика не собиралась отказываться от них.

Однажды она пришла к могиле мистера Фернелла — пустой, тела так и не нашли. Подумала о том, как он смотрел на ту же темную гладь, которую она видела с пристани. Но в критический миг рядом с ним не было Персефоны, способной остановить его руку. Может, если бы он попросил помощи, закричал в темноту…

И все же она не могла осуждать его за то, что он хранил молчание. Она ведь неизменно сама поступала так. Сдерживала чувства, страшилась дать волю их потоку, способному уничтожить ее.

«Ты не можешь никого любить, — вновь зазвучали у нее в ушах слова Роберта. — Ты как те изваяния, что выставлены у тебя в галерее. Красивая, сияешь на солнце, а внутри — литой металл, холодный камень…»

«Нет, Роберт, это неправда. А если и так, то повинен в этом и ты. Потому что отталкивал меня. Не позволял прийти тебе на помощь. Роберт? Я все еще хочу тебе помочь. Роберт!..»

Она взывала к нему, взывала из разделяющей их пустоты и вдалеке услышала ответ:

— Миссис Стаффорд…

Голос не Роберта. Кого-то другого.

— Эрика Стаффорд…

Два голоса, слабых, далеких, словно во сне. Но это не сон. Это явь.

Ее кто-то ищет.

Внезапная надежда окончательно прогнала сон. Эрика приподняла голову, напрягла слух и снова услышала крики.

— Миссис Стаффорд!..