Когда с вами Бог. Воспоминания

Коля Герсдорф приехал до нашего отъезда, чтобы разобрать вещи. Я боялась их оставить в комнате, в которой поселился Воеводский. Лап проводил все вечера у Киси, и я видела, какая в нем происходит борьба при мысли о скором отъезде. Раз он вернулся домой раньше обыкновенного. Сони не было. Он был ужасно подавлен. На мой вопрос он мне сказал, что Тата с Кисей уговаривают его остаться, чтобы я уехала одна. Я спросила его, хочет ли он остаться. Он ответил, что ему тяжко расставаться с Кисей, которую он так любит. Я старалась доказать ему, что она его не любит, а только потешается над ним и что он с ней был бы глубоко несчастен. Я сказала, что если он останется, то я тоже. Но этого он не хотел, так как всегда думал о матери. Мне больно было видеть его страдания, но я была уверена, что нужно вырвать его из когтей этой Киси, которая таила на него злобу. Как раз после этого на другой день ко мне зашла Тата, а Сони опять не было. Я ей сказала, что удивлена ее стремлению восстановить Лапа против меня и ее попыткам задержать его здесь. Она стала божиться, что все это неправда. Наш разговор вышел очень тяжелым. Она плакала и говорила, что глубоко несчастна, а я понимала, что это – результат ее воспитания или, вернее, отсутствие нравственных устоев и воспитания, но мне пришлось ей объяснить, что я верю Лапу и прошу ее не вмешиваться в наши дела, которые к ней никакого касательства не имеют, иначе я буду вынуждена просить Лапа вовсе не ходить к ней и сама порву с ней всякие отношения. Она обещала исполнить мою просьбу и <просила> с ней не порывать, так как у нее никого близкого нет, кроме нас. Я сказала, что все будет зависеть от нее. Меня мучила мысль о ее одиночестве, но и возмущали ее попытки влиять на Лапа, которому и без того было тяжко бороться со своими чувствами. Соня Мамонова уверяла меня, что весь дурман пройдет у него, как только он очутится вне влияния Киси. Несмотря на то что наш отъезд для нее был во всех отношениях прискорбен и нам самим тяжко было расставаться с таким надежным другом, она же только и думала об ускорении нашего отъезда.

У меня же болело сердце оттого, что я могу никогда не увидеть моего дорогого Гунчика. Я все молилась, чтобы он нас еще застал. Вечерами я старалась ходить к друзьям. Раз я вернулась домой около десяти часов и вдруг увидела очертания спящего на деревянном ларе человека. Мне всегда приходилось запирать нашу дверь. У Сони был второй ключ. Когда я приблизилась к спящему, то поняла, что это Гунчик спит, не то сидя, не то лежа. Мое сердце запрыгало от радости, хотя было что-то патетичное в том, что он ждал меня в такой неподходящей обстановке, из-за того что я засиделась у друзей, не подозревая о его приезде. Он сам никогда не знал о дате приезда. Когда я подошла к нему, чтобы поцеловать, он тотчас проснулся. Я отвела его в комнату, и мы долго беседовали. Он говорил о том, что его часто одолевают мысли, не перейти ли ему в католичество. На их поездах был один католический священник, который, по-видимому, стремился обратить его в свою веру. Мне было несказанно грустно слышать, что он хочет изменить вере отцов, но, с другой стороны, я радовалась, что его мысли заняты такими серьезными вещами и он стремится прояснить для себя, что же ему нужно. Я посоветовала ему лучше изучить свою веру и, только убедившись в том, что его в ней что-то не удовлетворяет, изучить католическую и протестантскую, чтобы прийти к окончательному решению. Вопрос этот слишком серьезный. Он мне сказал, что примерно то же самое сказал ему протестантский пастор, бывший в том же поезде и много беседовавший на эти темы. Я ему посоветовала переговорить с каким-нибудь православным священником, внушающим ему доверие. Когда позже он писал мне из Одессы и дал имя священника Иващук, я спрашивала себя, не нашел ли он в нем того, в ком так нуждался. Я радовалась тому, что он собирался жениться на его дочери,[212] затем женился, но, увы! потом разошелся. Мы говорили по душам, и он обещал мне отвыкнуть от лекарств, к которым привык, когда болел в тюремной больнице. Вскоре он заснул, а я стала молиться о нем. На другое утро он уехал. Я просила его сделать все возможное, чтобы выехать за границу. Он говорил, что ему в этом обещал помочь один датчанин из их отряда. Но потом он мне писал, что это были пустые фразы, так как, когда он обратился к нему за помощью, тот просто отказался. Но я продолжала надеяться на его выезд. Прошло уже пятнадцать лет, и его нет с нами, и никто о нем ничего не слышал. Мы боимся писать, чтобы не подвергать его опасности. Сперва он писал нам, а потом переехал в Одессу и стал играть на сцене и иногда в кинематографе, письма стали реже, но я относила это на счет увлечения своей работой.