Когда с вами Бог. Воспоминания

Вава повел Лапа к дешевому портному, где можно было купить готовое платье. Мы должны были постоянно экономить. Лап сначала был очень увлечен окружающим, и мне казалось, что он начал забывать Кисю, но потом он получил от нее толстое письмо, которое ввергло его снова в грусть. Сам он тоже писал ей несколько раз. Меня он упрекал в неправоте, что я неправильно предсказала, что Кися его забудет, сообщая мне часть из текста ее писем, где она писала о своей скуке и тоске без него. Мне было его жаль, но я надеялась, что он ее все же забудет. От Гунчика пришло письмо через Филибустера, где он сообщал, что очень занят помощью голодающим и что живет с отрядом в поезде, с которым передвигается по мере надобности. Обратного адреса у него не было, но он бывал в Москве, и я писала ему через Филибустера, а Гунчик навещал Шереметевых, которые принимали его как родного, и потом он всегда заходил к Филибустеру. Потом он написал, что квакеры уехали и обещавший ему помочь с отъездом не сдержал слова. Я же продолжала молиться за то, чтобы он смог к нам выбраться.

Все у милых Вав было необычно. Их каменный домик, который они снимали у соседа, казался подчас резиновым, стольких гостей он иногда вмещал. Гостеприимству хозяев не было предела, и по воскресеньям у них собиралась шумная и веселая молодежь. У них подолгу жила жена Бори Голицына с двумя детьми, и меня трогало, что на ее столике всегда лежала шашка и принадлежности ее мужа, который утонул, переправляясь вплавь через реку во время гражданской войны на Кавказе. Наталья была лет пяти, ума палата и вылитая графиня Карлова. Она называла себя одинокой собакой и молилась о себе под этим прозвищем. Дмитрий, ее брат, был тихим ребенком.

Chessington был историческим местом, поскольку в этом доме жила и писала Fanny Burney,[218] бывшая первой novel writer (романистка) Англии. Она жила в конце XVIII – начале XIX века. Дом был страшно сырой и холодный и вдобавок обросший плющом, что еще больше усугубляло сырость. Мы согревались дрожанием и вырывали друг у друга керосиновую печурку, которая так воняла, что после того, как комната согреется, приходилось открывать окна для проветривания. Вава занимался куроводством, которое было поручено Кире Арапову, и Лап ему помогал. У Вавы было два автомобиля: один он использовал сам и его многочисленные друзья, а второй сдавал внаем, как такси, одному из бесчисленных русских, в надежде, что тот, используя его, будет платить деньги за аренду. Конечно, тот никаких денег не давал, а машину непоправимо испортил, оставив ее Ваве, у которого свой автомобиль постоянно ломался. Мы это называли a nervous breakdown of the car.[219] Много было смешного. Катя была всегда окружена своими слугами. У нее была русская девушка, Матреша, выехавшая с ними из Совдепии. Она никогда с Катей не говорила иначе, как лая на нее. Когда исчезало белье, бедная Обливанка спрашивала с некоторым трепетом: «Матреша, сколько у нас было простыней (или наволочек, или скатертей, рубашек и т. д.)?» – та отвечала: «Сколько есть, столько и есть», повертывалась спиной и уходила. Дворецким, буфетчиком, камердинером, а иногда и поваром был англичанин, Джеймс или Джон, который казался очень преданным, был всегда любезен, но был большим другом Матреши. Катя уверяла, что он носит все вещи Вавы, который был гораздо выше его. В конце концов они поженились и оказались very well off.[220] Было много забавного. Один из наезжавших в Чесню русских спал на чердаке, где также находилась комната Арапова. Вава должен был его отвезти рано утром в город и с вечера предупредил Джеймса, чтобы тот разбудил его пораньше. Джеймс ответил, что будет стучать в дверь, но входить к нему не станет. Тогда Вава спросил, почему он не хочет войти, тот ответил: «His breath is poison. He eats too much meat».[221] Когда ожидался приезд of the Russian crowd,[222] Катя заготавливала простоквашу в двух больших эмалированных тазах, которые обычно употребляют для мытья и которые с трудом протискивались между двумя сидящими за столом, так что Катя приказывала ставить их на стол и сама раскладывала. Само собой разумеется, что от простокваши ничего не оставалось уже через несколько секунд.