Когда с вами Бог. Воспоминания

Теперь мы были в церкви перед Царицей, и каждый из нас думал о России и ее прошлом. Ее милое лицо осунулось, и она была в черном, но не в трауре. Нам говорили, что она не верила в смерть Государя и его Семьи и потому никогда не надевала траур. Рядом с ней стояла греческая королева Ольга Константиновна, к которой мы тоже подходили целовать руку. Она разглядывала нас через лорнет близорукими глазами. Я видела ее в последний раз в Павловске, когда навещала ее там после революции, как я уже описывала. Ей большевики долго не давали выехать, считая ее русской княжной. Императрицу мы видели всякий раз, как приходили в церковь. Она всегда стояла в своем углу и после креста ласково обращалась со всеми, кто подходил целовать руку. Мы с Тюрей и Алекушкой ходили расписываться в ее книге в Malborough House, где она тогда жила у своей сестры, вдовствующей королевы Александры. Катя Голицына нам говорила, что последняя была так глуха, что Императрица с трудом с ней общалась, и это ее очень утомляло, а королева сердилась, когда не понимала, что ей говорили. Они были очень нежно привязаны друг к другу. Наша Императрица потом переехала в Данию, где жила в доме, построенном ею совместно с Александрой под Копенгагеном. Там она и скончалась. Нам рассказывали, что когда она стала очень слаба, то просила ставить ее кровать так, чтобы было видно море из окна в направлении России, так она и умерла со взором, устремленным к той стране, с которой она сроднилась всеми силами своего любящего сердца.

Помню, мы пошли с Алекушкой поздравить королеву Ольгу Константиновну, которая жила недалеко от Императрицы, в доме своей снохи Нэнси Лидз. Королева приняла нас очень участливо, расспрашивала Алеку про ее жизнь в пансионе. Мы вспоминали прошлое. Она приняла нас в гостиной, где на стене висел большой портрет очень красивой дамы в бальном платье. Я невольно загляделась на него и машинально спросила, не портрет ли это Нэнси Лидз. Она сказала, что это жена ее сына. Катя мне потом сказала, что она не любила, когда ее так называли. Павлик Чавчавадзе женат на внучке королевы, и я познакомилась с ней у Вав и очень полюбила Нину. Одно время я даже жила у них с Ловсиком, но это было позже, когда на свете уже был маленький Давид. Государыня не носила траура и никогда не служила панихиды по убиенным, как будто ей было известно нечто такое, чего не знали все другие. Она истово не верила в их смерть. Когда же позже появилась самозванка Чайковская, выдававшая себя за Великую Княжну Анастасию, то Государыня послала к ней своего лейб-казака, чтобы убедиться, она ли это. Тот узнал, что эта дама говорит только по-немецки и совсем не может по-русски. Ему пытались объяснить, что это от шока, на что казак совершенно справедливо заметил, что от шока можно забыть родной язык, но выучить чужой никак нельзя, а царские дети ни слова по-немецки не говорили. Если успею, то позже расскажу о том, как появилась эта авантюристка и как сошла на нет, так как ее ложь была слишком очевидна. Теперь же вернусь к своему повествованию.

Мы все вернулись к Вавам в Чесню, где, по обыкновению, собралась the Russian crowd, как мы называли многочисленных и шумных русских, наполнявших гостеприимный домик Вав. Некоторые приезжали с ночевкой, другие – с утра до позднего вечера. Сообщение было удобным: сначала в бусе, а потом по железной дороге до Лондона. М. Шидловская, всевозможные Волковы, Борх, Володя Клейнмихель, которого прозвали Ваней, Rasty, Dorothy Hill, Арапов, сыновья Великой Княгини Ксении Александровны и многие другие собирались вместе, пели, веселились, играли. Когда позволяла погода, все высыпали в сад. Старшие грелись на солнце, а молодежь играла в разные игры. Здесь впервые я увидела нашего Ростислава, который поразил меня своим сходством с покойным Государем, но, кажется, мы с ним не сказали и двух слов, так болезненно застенчив он был. Ловсик говорила, что он безнадежно влюблен в Мерику, и нам в голову не приходило, что он когда-нибудь станет мужем Ловсика. Среди молодежи иногда появлялся Петя Малевский, живший и работавший рабочим на соседней ферме у дяди Павла в Hastings, которую мы называли Гатчиной. Он в то время увлекался Евразийством, и Обливанка также. Иногда на эту тему он читал нам какие-то брошюры, но, когда я спрашивала его по поводу прочитанного, он не мог нам толком объяснить, что вызывало ироническое к нему отношение.