Когда шагалось нам легко

В конце концов электропроводку починили, и мы продолжили путь. Хаваш лежит у подножия Абиссинского нагорья; подъем длился всю ночь напролет. То и дело пробуждаясь от беспокойного сна, мы ощущали, что воздух становится свежее, а температура падает, и к утру все уже кутались в пальто и коврики. Перед рассветом мы позавтракали в Моджо и возобновили свое путешествие с первыми лучами солнца. Пейзаж изменился до неузнаваемости: плоские заросли колючек и приземистой акации пропали, а их место заняли волнообразные холмы и синие вершины на горизонте. Куда ни глянь, возникали небольшие, но зажиточные фермы, скопления круглых, крытых соломой хижин, обнесенных высоким частоколом, стада великолепных горбатых коров на низинных пастбищах, пшеничные и кукурузные поля, где хозяева трудились семьями, караваны верблюдов, степенно бредущие по тропе вдоль рельсов с грузом фуража и топлива. Железная дорога по-прежнему шла вверх, и вскоре, между девятью и десятью часами, далеко впереди возникли эвкалиптовые рощи, окружающие Аддис-Абебу. Здесь, на станции под названием Акаки, мы вновь сделали остановку, чтобы делегаты могли побриться и переодеться в форму. Расторопная челядь только успевала приносить в купе дорожные несессеры и кованые сундуки из багажного вагона. Вскоре министр-голландец уже стоял у железнодорожного полотна в лихо заломленной шляпе и золотых галунах, министр-египтянин – в феске и эполетах, а высокопоставленные японцы – во фраках, белых жилетах и цилиндрах; потом все опять погрузись в вагоны для продолжения поездки. Наш состав, пыхтя, карабкался в гору по петляющим рельсам еще с полчаса и наконец прибыл в Аддис-Абебу.

На вокзале расстелили красную ковровую дорожку, а перед нею выстроились воинские соединения, но совсем не такие, как виденные нами прежде. Здесь стояли приземистые угольно-черные парни – уроженцы областей, сопредельных с Суданом. На них была форма цвета хаки, с иголочки, ладно скроенная; на медных начищенных кокардах и пуговицах поблескивал лев Иуды[78]; как винтовки, так и штыки не уступали самым современным образцам. Рядом выстроился оркестр из горна и барабанов; над самым большим барабаном замер щуплый чернокожий барабанщик со скрещенными палочками. Если бы не обмотанные портянками босые ступни, эти ребята могли бы сойти за образцово-показательный отряд какого-нибудь частного военно-учебного заведения. Перед ними стоял офицер-европеец с обнаженной саблей. Это была рота личной охраны Тафари.

Когда поезд остановился, рота взяла на караул. Главный капельмейстер в синей атласной мантии сделал шаг вперед, чтобы поприветствовать делегатов, и грянула музыка. О пропуске трудных пассажей не могло быть и речи: каждый гимн исполняли старательно, от начала до конца, куплет за куплетом. По степени тягомотности решительную победу одержали поляки. Под занавес прозвучал гимн Эфиопии; в последующие десять дней мы слышали эту мелодию так часто, что даже мне она грезилась смутно знакомой.

И вот исчезла последняя делегация. От лица британской дипломатической миссии поезд встречали дочери министра. Они спросили меня, как решилось дело с моим ночлегом, и я ответил: насколько мне известно, никак. Последовала немая сцена. Они сказали, что город переполнен. Сейчас нет надежды найти хоть какой-нибудь номер. Возможно, поблизости от здания миссии найдется место для палатки, или же дирекция какой-нибудь гостиницы разрешит мне поставить палатку на заднем дворе. Мы сели в автомобиль и поехали вверх по склону – в город. На полпути перед нами возник «Отель де Франс». У входа стояла западного вида фигура в костюме для верховой езды: оказалось, это моя добрая знакомая Айрин Рейвенсдейл[79]. Мы остановились поздороваться. Я забежал в вестибюль и спросил управляющего, не найдется ли, случаем, для меня свободного номера. Отчего же нет; конечно найдется. Комната не самая лучшая, во флигеле, что на заднем дворе, но, если я согласен, она моя за два фунта в сутки. Я ухватился за эту возможность, расписался в регистрационной книге и вернулся к Айрин. Автомобиль миссии уже уехал, а вместе с ним и мой багаж. Теперь улицу заполонили абиссинцы, приезжающие из деревень верхом на мулах; вокруг них семенили невольники, расчищая им путь и мешая прохожим. Так начались невероятные две недели «Алисы в Стране чудес».

Именно к «Алисе в Стране чудес» обращались мои мысли при попытках провести параллели с жизнью в Аддис-Абебе. Есть и другие точки отсчета: Израиль в эпоху Савла, Шотландия во времена шекспировского «Макбета», Блистательная Порта, какой она предстает в депешах конца восемнадцатого века, но только в «Алисе» можно прочувствовать характерный привкус гальванизированной и преобразованной реальности, где животные носят при себе карманные часы, венценосные особы расхаживают по крокетной лужайке рядом с главным палачом, а судебная тяжба заканчивается под трепет игральных карт. Как же уловить, как пересказать безумное очарование нынешних эфиопских дней?