Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей

Обращенные на плантациях Луизианы пасторами всех мастей, чернокожие выучили церковные гимны и народные песни. Фольклор высшей пробы: грегорианский кант, голландско-английские псалмы, немецкие, тирольские песни и так далее. Они напевали их, покачивая головами, притопывая и прихлопывая. В них дремлет основа экваториальной Африки. Но они скученно живут в Гарлеме или Чикаго, в трущобах у подножия небоскребов. Они прислуживают в спальных и пульмановских вагонах; в ночных барах. Они прекрасно видят, что душа, высвобожденная опьянением, открывается навстречу музыке: музыка входит в плоть мужчин и женщин, приживается там, приносит поток свежей крови, приводит в движение всё тело, в то время как мысль возносится на крыльях мелодии. Несмотря на суровое правило «одной капли крови» [108], от музыки черных, проникшей в сердца, весь этот прекрасный мир балов или салонов – от приказчика в лавке до дочки миллиардера – потерял контроль над собой.

Мы в своих городах знаем только ту музыку черных, которая подлажена под масштаб наших благоразумных размеренных жизней. А слушать ее надо среди немолчного шума небоскребов и громыхающего метро.

Зайдем на Бродвее к Армстронгу, этому чернокожему титану вопля, окрика, взрыва смеха, грома. Он поет, он хохочет, он заставляет взвизгивать свою серебряную трубу. Он весь – математика, равновесие на натянутом канате. Он – шекспировский персонаж, уж простите! Почему бы и нет? Он появляется только в два часа ночи, чтобы завершить программу. До тех пор оркестром руководил его помощник. Оркестр не умолкал ни на секунду. Точность у них головокружительная. Ничто из того, к чему привыкли мы, европейцы, с ними не сравнится. Такая железная точность в американском вкусе; я в этом вижу влияние механизмов. В университетских матчах по регби происходит то же самое; игра совсем не такая, как у нас: остановка, шушуканье игроков, свисток – будто граната взорвалась. Это длится несколько секунд. Зачетная зона пройдена или нет: свисток, остановка и новое шушуканье. Так и у Армстронга: точность ведет к неземной нежности, внезапно переходящей в раскат грома. Эти люди неутомимы, они пущены в ход подобно хорошо работающей турбине. Томность блюзов и пронзительное звучание hot jazz [109]. Едва я заснул в своем номере на двадцать втором этаже отеля, меня внезапно разбудила полицейская машина с сиреной, душераздирающий звук которой отскакивал от одного небоскреба к другому; kidnapping, бронированные банковские автомобили, вооруженные пулеметами и парабеллумами банды, механические щелчки, ловкость, стремительность, жестокость. И невозмутимое спокойствие, едва потревоженное на одно мгновение: одно событие придет на смену другому.

«Чечетка» – любимое развлечение в США. Гибкие и неутомимые чернокожие танцоры, чьи механические движения напоминают работу вязальной машины, подошвами своих разбитых о пол башмаков приобщают вас к ритмической поэме. Успех их усилий столь заразителен, что вы начинаете дышать в такт их движениям. Щелк-щелк-щелк… Представьте себе симфонию, которую исполняют на… барабане. Перестуком своих подошв они словно бьются об заклад. Популярность «чечетки» доказывает, что древний ритмический инстинкт девственного африканского леса взят за основу работы механизма. И что в Америке строгое соблюдение точности – это наслаждение. Основа совершенства – точность.

На подмостках кабаре Армстронга сменяют друг друга хореографические явления, которые может вызвать музыка, вовлекая тело в безудержную жестикуляцию. В этих танцах присутствует жестокость, особенно в жуткой сцене убийства. Я утверждаю, что эти великолепные обнаженные танцоры, чернокожие атлеты, привезены прямо из Африки, оттуда, где еще существуют тамтамы, практикуется резня, полное уничтожение селений или племен. Возможно ли, чтобы подобные воспоминания сохранились после ста лет переселения? Вопли, прерывистое дыхание, завывания, которые, казалось бы, может вызвать лишь страшная бойня или жестокая агония.

Появляется величественно-надменный Армстронг. Голос у него глубокий, как пропасть, это черная дыра. Он хохочет, рычит и приставляет к губам свою трубу. С этим медным инструментом вид у него то демонический, то игривый, то монументальный, – он меняется ежесекундно, в зависимости от своей ошеломительной фантазии. Это безумно искусный человек; он король.

Американцы, исполненные (в серьезных вопросах) расовых предрассудков, обожают своих чернокожих.

В квартирах из радиоприемников льется музыка черной души. У чернокожих девственный слух, свежее любопытство. Звуки жизни отзываются в них. Новые звуки всего и повсюду, возможно, уродливые или ужасные: лязг трамваев, остервенелый грохот метро, мерный стук заводских машин. Из этого нового гула, что окружает нашу жизнь, они делают музыку! А европейские консерватории по-прежнему преподают Гуно или Массне.

Здесь тоже возникли новые явления.