Когда сорваны маски

Эммино пожелание спокойной ночи согрело мне сердце, но в голове все еще отдавался визг автомобильных шин и рев мотора, страшный скрежещущий звук и глухой удар об асфальт тела мотоциклиста. Оно стояло у меня перед глазами – с неестественно вывернутой шеей, и я просыпался среди ночи от собственного крика.

Я и сам был как безмолвный крик.

Маме было все тяжелее и тяжелее сводить концы с концами. Случайные подработки не приносили достаточно денег, и она все чаще засиживалась с добряком-соседом. Дочери говорила, что они просто беседовали, но возвращалась от него пьяная в дым.

И только сыну добряка-соседа удалось однажды поднять ей настроение.

– Он поможет нам восстановить справедливость, – сказала она дочери.

А потом опять говорила что-то о «темных ночах» и что сосед знает надежных людей, которые помогут им востребовать с преступников деньги.

– Эмма, мы будет богаты.

Но однажды вечером за ними приехал автомобиль. Мама накрасилась и, улыбаясь, вышла из дому. Эта была большая белая машина, каких Эмме никогда еще не доводилось видеть, не говоря уже чтобы ездить в них. За рулем сидел высокий крепкий мужчина. Другой, низенький и круглый, стоял у раскрытой дверцы.

Улыбка тут же сошла с лица мамы.

– Что-то здесь не так, – прошептала она Эмме.

Та заметила двух мотоциклистов позади автомобиля.

– Но… я ждала его самого… – испуганно пролепетала мама.

– Именно к нему я вас и отвезу, – отвечал шофер.

Они направились в сторону Сольвикена, потом свернули на какую-то маленькую дорогу, пересекли площадку для гольфа и наконец остановились возле дома, который больше походил на дворец.

Когда молодой человек открыл дверцу со стороны Эммы, мама шепнула, наклонившись к дочери:

– Беги, Эмма, беги изо всех сил.

И Эмма побежала.

VI

Пятница

Он жил в самом сердце Сконе.

В окружении бесчисленных загонов для лошадей, разбросанных повсюду, сколько хватало глаз. В Сконе есть такие места, где ощущаешь себя посреди бескрайней степи. Можно даже различить лошадей вдали, если как следует приглядеться.

Его двухэтажный дом стоял на холме. С балкона, должно быть, открывался впечатляющий вид на бесконечные километры белого штакетника.

При виде меня на лице Георга Грипа на какой-то миг отразилось удивление, однако он быстро взял себя в руки. А когда узнал, о чем я хочу с ним говорить, сухо заметил:

– Странно, но вы первый обратились ко мне с этой просьбой.

В его лице чувствовалось что-то мальчишеское, как и у Якоба Бьёркенстама, и у всех мужчин этого круга. Была это врожденная особенность или причиной всему морковки, которые Георгу Грипу совали в задницу в младшей школе?

Он не выглядел таким натренированным, как Бьёркенстам. Густая шевелюра с проседью окружала загорелое лицо светящимся ореолом. А мускулистые руки свидетельствовали о более близком знакомстве с лошадьми, чем наблюдение за ними с балкона.

На нем была рубашка с короткими рукавами и белые брюки.

– Спустимся во двор, – предложил хозяин.

Мы расположились за дачным столиком под пляжным зонтом. Удобные кресла напоминали те, в каких обычно сидят режиссеры на съемочной площадке.

Георг Грип занимался скаковыми лошадьми. Выращивал он их сам или только продавал, осталось для меня загадкой. Вероятно, потому, что я так и не удосужился его об этом спросить.

Единственное, что я понял, – лошади были аномально большие. Восседавшие на их спинах жокеи издали походили на букашек. Когда они пускались вскачь, земля гудела и во все стороны летели песок и куски дерна.

– Так что там со стариной Якобом? – начал разговор Георг Грип.

– Точно не знаю, – ответил я. – Собственно, с ним я никогда не встречался. Но его имя часто всплывает в деле, которое я сейчас расследую.