Когда цветут эдельвейсы

— Дура! Она мне по зубам!..

Коля и Рита, повернувшись, замерли в удивлении. Валя яростно пыталась открыть дверь:

— Выпустите меня отсюда!

Коля нажал кнопку блокировки, замок, открываясь, щёлкнул. Валя выскочила из машины, побежала назад. За ней вылез Коля, пытался догнать, но недолго.

Остановившись на некотором расстоянии, испуганная школьница слышала, как чертыхался Лёха, смеялся Коля, тихо оправдывалась Рита:

— Она вот такая у меня, недотрога... Да не обращайте внимания. Не хочет быть... Пусть ходит пешком.

Жизнь, как она есть

С утра напившись чаю, дед Еремей вышел на улицу. Не может старый таёжник спать на рассвете. Закрепленная жизнью страсть к воле, как лесной зверь, кормящийся в густых сумерках приходящего утра, шепчет: «Не спи, Еремей, новый день начинается. Кто рано встаёт, тому Бог подаёт!» Можно бы ещё прикорнуть часок-другой, да надпочечники адреналин в кровь выкидывают, надо куда-то идти, что-то делать.

Во времена, когда был юн да горяч, всё на Осиновую гору бегал солнце встречать. Как стал старше, всегда за поскотину корову гонял. Теперь же так себе: по хозяйству управиться, снег откидать, бабке дров, воды принести, печь затопить — вот и вся забота. Не может старик на гору подняться, хотя до сегодняшнего дня считает себя молодым. Давно нет коровы, уже нет сил у Акулины вымя выдоить. Да и кому она нужна теперь, корова?

Снега за ночь выпало немного, так себе, от силы, сантиметров десять. Дед взял в руки деревянную лопату, стал отгребать тропинку к дороге. Несколько взмахов — небольшой отдых, чтобы отдышаться. Начал старый таёжник замечать, что в последнее время духу на работу не хватает. Что ни делает, силы быстро покидают тело. На что грешить — не знает. Усугублять бражки меньше стал, спать рано ложиться, чтобы сон был хороший. Потом Акулина надоумила: годы подошли. Подумал Еремей, а может, и правда, сколько можно глухарем токовать?

На востоке проявилась охровая полоска света, пролилась на снежное покрывало. В воздухе затишье. Последние пушинки улеглись на землю несколько часов назад. Свежая перенова чиста, свежа, прекрасна, как молодая непорочная дева. Дорога похожа на льняное покрывало. Нет следов колес машин, не видно отпечатков шагов человека.

Окончил Еремей работу, опёрся на черенок лопаты, вдохнул полной грудью воздух. Хорошо! Лёгкий морозец бодрит, отзываясь волнующей ностальгией, как много лет назад, когда он, вот так же, рано поутру, пока Акулина доит корову, перебегал дорогу к разведёнке Парфёнихе, на кружку чая. Где же теперь добрая, приветливая соседка? Нет её. Померла двадцать лет назад. Помнится, пришел Еремей вот так же утром, а общительная Луша едва тёплая. Теперь от её дома остались полусгнившие стены и провалившаяся крыша. По посёлку мало кто помнит её — умерла, и забыли. Коротка человеческая память, как декабрьский день.

Посмотрел старик вдоль дороги, направо — никого, перевел взгляд в другую сторону — та же картина. «Да, не тот ныне народ пошёл, ленивый, — подумал дед. — Раньше, в былое время, до войны и после неё, каждый день люди в пять часов вставали, чтобы дома всё управить и на предприятие не опоздать. Строго было, не то что сейчас: хочешь, вообще не работай, дома сиди, никто наказывать не будет».

Впрочем, нет. В двух избах в окнах свет горит. У Сухановых, по правой стороне улицы, да у Лузгачевых. В первом случае понятно. Там Тамара Васильевна по хозяйству хлопочет, тоже любит рано вставать, а у Лузгача, наверное, опять посиделки, семейный запой на неделю. Падает семья в пропасть, никому до этого дела нет.

Хотел Еремей в дом вернуться, лопату на плечо закинул, первый шаг сделал. Вдруг слышит, как где-то сзади калитка хлопнула. От дома Лузгачевых кто-то вышел, направляется в его сторону. Интересно узнать, кто куда, да и душа за ночь по разговору истосковалась. Спрятался промысловик за снежный навал поджидать раннего путника.

Человек всё ближе подбирается. На расстоянии не видно, мужчина или женщина, ещё достаточно темно, а глаза старого Еремея подводить стали. Однако ноги быстро по снегу скрипят, торопятся. Шаг короткий, лёгкий, наверно, баба спешит. Наконец-то Силантьевич узнал походку: да то же

Надюха! Точно, она. Вон и телогрейка на ней широкая, с мужниного плеча. Фигурка маленькая, как у болонки. Поступь короткая, но частая, бегучая, как у лисы.

Идёт Надежда по улице, не оглядываясь. Левая рука полы фуфайки запахнула, правая держит большой пакет целлофановый, что в магазинах продают за три рубля. Женщина слегка изогнулась в левую сторону, как будто несёт ведро с водой. Значит, пакет имеет вес не меньше семи килограммов.

Куда идёт соседка? У старика от волнения пот по груди побежал. Напружинился он телом, как росомаха перед прыжком на кабаргу. Едва знакомая поравнялась со снежной кучей, сделал шаг из своего укрытия:

— Куда прёшь с утра пораньше?