Когда цветут эдельвейсы

— Во как! — с улыбкой выдохнул Еремей, с удовольствием посматривая на своего ученика, приложил к губам кружку с чаем. — Давно такого не было, чтобы за один раз по три штуки. — И, уже задумчиво, размышляя: — Знать, не сладко сейчас зверю приходится, если в декабре соболь в кулёму лезет. В глубоком снегу аскыру тоже ходу нет никакого, сильно не разбежишься. До мышей в колоды далеко добираться. Такомо, решил на прикорм пойти! Это хорошо. Непогода-то на руку сыграла. С одной стороны, дурит, а с другой, зверёк хорошо ловится. Всё тебе хоть какое-то подспорье. Как-никак деньги, чтобы концы с концами связать. Вон Мишка-коновязь, барыга, шкурки скупает, только дай! Правда, цену занижает, но что поделать? Зато деньги сразу на руки. Так что деваться некуда, на поклон только к нему идти... — прищурился Еремей Силантьевич.

Саша знал, что в случаях, когда мудрый охотник смотрит сквозь него, то начинает вспоминать прошлое, когда из своей жизни, а когда поучительные моменты из истории, пришедшие из уст предков. Он любил и умел слушать о былом, где каждый случай, может, байка, — всегда поучительный урок из летописи позабытых судеб. Ожидая новый рассказ, гость притих, слушая своего учителя.

Еремей Силантьевич, в свою очередь, наскучавшись от собственных дум, торопился высказать наболевшее. Но, к сожалению, не всегда находил хорошего собеседника и слушателя, каким был юноша, поэтому при встрече с единомышленником желал поделиться опытом, радостью, горечью, разочарованиями, какие только он мог пережить за свою долгую, богатую на испытания жизнь. У деда всегда был в запасе случай, о котором он мог говорить бесконечно.

Прежде всего дед Еремей щедро угостил товарища (пусть тешит душу, пока будет говорить):

— А ты же, однако, паря, голодный! Бабка как раз к твоему прихода пирожки да ватрушки напекла. Ешь с чаем, домой возьмёшь. — И, обращаясь к супруге, крикнул в комнату. — Эй, скрип-колесо! Иди, угощай гостя!

Акулина Мироновна — под стать мужу: в карман за словом не лезет. Недаром прожила с ним пятьдесят семь лет, было от кого научиться.

— Ты что, не видишь, барон в тюрьме помирает? — на миг оторвалась от телевизора бабушка. — Руки есть, сам возьми, в тазу сдобы полотенцем накрыты. Ишь ты, старый щипун!

Как Прошку щупать, так он не спрашивает, как сдобы на столе стоят, так подай!

— Ты бы ещё Екатерину Вторую вспомнила, то, как я ей утром дрова носил! — нарочито обижаясь, развёл руками дед Еремей. — Прошку я обнимал последний раз сорок лет назад, и то неправда...

— Не ври, она мне сама говорила.

— Да она после того менингитом болела...

— Отстань, Амур ползучий. Твои стрелы давно улетели, колчан высох. Дай барона похоронить.

Еремей Силантьевич махнул рукой: что с бабой разговаривать? И уже Саше:

— Эх, Шурка! Твои бы соболя да в те годы!.. Помню, как сейчас, таким, как ты был, лет семнадцати или чуть более. С тятей на обмёт ходили. Тогда большей частью промышляли зимой, соболя тропили. В те времена, после Октябрьской, аскыра мало было, увидеть след — радость большая. Бывало, неделю лыжами целик рисуешь, и всё как по парусине.

— Почему так? — удивился Саша.

— Здесь история долгая, ранняя. Это мне ещё дед рассказывал. Когда народ в Сибирь за Ермаком потянулся, здесь много чего было. Золото на поверхности, лес рядом, зверя таёжного не сосчитать. Про соболей говорили так, что их было как мышей у потаржнины. Чалдоны с них шкурки сдирали, в костёр бросали, а мясо ели. Как пришли русские, началась повсеместная охота. Шкурки соболей считали «сороками», то есть по сорок штук в связке, как раз на шубу. Мера такая была.

Купцы пушнину всю обозами в страну Московию свозили. Спрос на зверька был большой, мода была у бояр, купцов, знати разной. За границу кораблями шкурки увозили. Соответственно, цена на аскыра поднималась. А раз он дорожает, то и промышленников на него всё больше, а самого, понятно, меньше. Отец уже говорил, к революции дело до того дошло, что за одним зверьком четыре человека охотились. За шкурку убить легко могли.

Так вот, к тому времени, как я родился, вытравили аскыра подчистую. Зверёк только в гольцах остался да по большим россыпям. И всё равно мужики не останавливались. Потому, как сильно дорогой он стал. Если поймает охотник за сезон одного-двух соболей, то весь год ничего не делает, лежит, в потолок плюёт или бражничает, ведь деньги и продукты всё равно есть! Семья сыта, одета, обута, хозяйство держать не требуется.

Саша знал, что среди промысловиков существуют границы времени. «После Октябрьской» — определялось двадцатилетием до начала Второй мировой войны, и «после Мировой», последующие годы до настоящего времени. Дед Еремей ходил с отцом на промысел в тридцатые годы.

Силантьевич перевёл дух, отхлебнул несколько глотков чая, косо посмотрел на собеседника. Ему интересно было видеть настроение своего ученика. По тому, как довольно улыбнулся дед Еремей, стало понятно, что Саша слушает внимательно, значит, что рассказ старого охотника не будет забыт.