Когда ты был старше

Я немного покопался у себя в душе, решая, стоит ли обижаться. Получалось, что это было ни к чему.

— Вот черт, — произнес я. — Наверное, я бы тоже поставил против себя.

Маккаскилл улыбнулся. И это был шанс вырваться на свободу. Только я им не воспользовался. Подошел поближе к месту, где он стоял, все еще в обрамлении раздвижных дверей рынка.

— Позвольте мне спросить. Вы когда-нибудь покупали хлеб в пекарне?

— Я — нет. Нет.

— Какая-то особая причина?

— Аллергия на глютен.

— A-а. Основательная причина. И все же не могли бы сделать мне одолжение? Вы у себя на работе каждый день видите множество людей. Так вот, если бы вы сумели уговорить кого-нибудь зайти в пекарню, это было бы здорово. Эль-Саиды обижены, и им неприятно. Подумайте, как вам будет больно, если в ваш магазин никто не заглянет целую неделю. И никакого просвета впереди…

— Понимаю, да. И только потому, что они арабы.

— Они египтяне.

— О-о. С Ближнего Востока. С Ближнего Востока, я имел в виду.

— Мне пора возвращаться к Бену. Не знаю даже, стоило ли вообще оставлять его одного. Не знаю, оставляла ли мама его самого по себе. Не знаю…

— Удачи вам в поисках того руководства.

И он рассмеялся. Хотя нам обоим было известно, что ничего смешного здесь не было.

По-моему, мы оба знали также то, что меня ждет на самом деле: придется писать собственное руководство. С нуля.

Проезжая мимо пекарни, я не мог не вглядываться в их витрину. Увидел в окне мелькнувшую фигуру. Это оказался не Назир. Это была Анат. Нога моя будто сама собой нажала на педаль тормоза, и шины слегка заскрипели.

Пока я подъезжал к краю дороги, сердце колотилось так, словно в любую минуту могло вырваться на волю. И вовсе не в хорошем смысле. Я не мог дышать, отчего легче не становилось. И подумал: «Отчего любовь считается благом? Почему она внушает тебе, будто ты вот-вот умрешь? Разве она не должна заставлять тебя жить?»

Дрожавшие ноги едва несли меня к двери.

Она была открыта, я и просунул в нее голову.

— Неужели я перепутал дни? — спросил я, гадая, выдавал ли голос мое волнение.

Анат подняла взгляд, и ее лицо засияло, когда она увидела меня. Это было прекрасно, хотя и все усложняло. Потому что в учащенном сердцебиении, прерывистом дыхании и попытке устоять на ногах ничего прекрасного не было.

— Не знаю, брат Бена. Сдаюсь. Какой сегодня, по-вашему, день?

Я вошел: ощущение было такое, словно я опять хожу во сне. Или все еще. Просыпался ли я вообще когда-нибудь? Уверенности в этом у меня не было.

— По-моему, вторник. И, по-моему, ваш отец говорил мне, что у вас выходной по вторникам.

— Обычно так и есть. Обычно я отдыхаю. Но он неважно себя чувствовал вчера вечером и сегодня утром. Что вам предложить? Отец говорит, что ваши деньги здесь не годятся, поэтому — все, что угодно. Это он особенно подчеркнул, когда я уходила. Чего бы вы ни захотели — платы не берем. Он рассказал, как вы ему помогли. Так что будете?

Я, словно во сне, подошел к стойке, грезившейся мне во сне.

— Что еще не остыло?

— Я только что доделала те, что в шоколадной глазури.

— Беру.

Я облокотился на стойку и смотрел, как она выбирает для меня пончик. Старался вести себя непринужденно, словно наклонялся поближе случайно. А не так, словно делал это умышленно.

— Значит, с ним, с вашим отцом, все хорошо?

— О, по-моему, да. По-моему, он просто принимает все слишком близко к сердцу. Слишком серьезно. Словно не может сбросить камень с души. Вы понимаете меня? Вот он и переживает. Но я не могу ему помочь, потому что на самом деле он беспокоится о деньгах. Но только он такой… не могу подыскать верное слово, только он слишком…

— Напряженный?

— Да. То самое. Он слишком напряженный.

Анат принесла мне пончик, старательно избегая смотреть мне в глаза. Во всяком случае, мне так показалось. И хотя я всегда во всем сомневался, что-то внутри меня говорило об этом с непоколебимой уверенностью. Ощущение знать все наверняка было странным и непривычным. И в тот момент кое-что еще стало ясным: почему я боялся встречи с Назиром. Не из-за того, что он яростно защищал свою дочь, и даже не из-за его крайней откровенности в разговоре об этом. Все было проще. Он был не в силах справиться со стрессом. И я лишь усугублял это волнение, когда говорил с Назиром.

Глубоко вздохнув, я уселся со своим пончиком, благодарный за ясность.

— Сейчас много подобного вокруг, — сказал я. — Бен сегодня тоже посчитал, что заболел. Вчера вечером у него, похоже, случился прорыв. Он понял, что наша мама не вернется. Вот сегодня у него живот и болит. Только я думаю — стресс, — я поднес все еще горячий пончик ко рту. Тут меня как ударило: — Вот, блин! Нельзя же мне сидеть здесь и есть пончик. Я оставил его одного. Я даже и не уверен, можно ли оставлять Бена одного.

— Ничего страшного, — успокоила она. — Не тревожьтесь. Я заверну пончик вам с собой.

— Спасибо, — произнес я, гадая, удалось ли мне скрыть свое огорчение. Вот, смотрите, каким я стал рассеянным, наслаждаясь украденным утром с Анат. И теперь во мне росло ожидание того, что все это удовольствие улетучится, оставив в груди одну лишь пустоту.