Когда ты был старше

Я едва не сказал правду. А правда была такой: «Я бы не осмелился». Не посмел бы я так рассуждать. В своей жизни я стараюсь смотреть вперед. Потому что минувшее воспринимается с некоторым трудом.

Вместо этого, чтобы приподнять настроение, я пошел в обход:

— Этот вопрос задавался о нашей семье. И не раз. Но основательного ответа не было никогда. — Не получилось. Настроение от этого вовсе не поднялось. Больше походило на то, что мое стремление оставаться стойким солдатиком и попытка решить дело смехом только затягивали узы ее сочувствия.

Анат приблизилась ко мне на два шажка, положила свою руку на мою. Моя ладонь лежала на ее деревянном разделочном пекарском столе. Я вроде как просто опирался на нее, говоря с Анат. И вдруг — ее ладонь поверх моей, а мое сердце вовсю старается меня извести.

— Я вас всего мукой обсыпала, — выговорила она, глядя мне прямо в глаза.

— Я не против, — выдавил я, всем своим тоном давая ясно понять, как сильно я не против.

Анат быстро дала обратный ход. Убрала руку, отошла, отвернулась. Опять укрылась в работе.

— Так, полагаю, Бен еще долго лежал в больнице. — Слова прозвучали не как вопрос.

Я постарался дышать глубже, успокоиться, чтобы можно было говорить нормально. Заняло это больше времени, чем хотелось бы.

— Да-а. Если честно, не помню, как долго, но помню, что ему пришлось испытать на себе все виды физиотерапии, прежде чем он вернулся домой. И потом еще, конечно. У него была куча проблем с моторикой. Но я помню, что он пришел в сознание только через пять дней. Однажды, помню, мы с мамой пришли в больницу в семь утра, как делали каждый день, только в тот раз врач вышел и сообщил, что Бен очнулся и нас проводят к нему, чтоб мы посмотрели на него. Хотя мы уже видели Бена, но…

Не было уверенности, что я хотел сказать последним предложением. В мозгах все еще была полная каша.

— Он… я врача имею в виду… все твердил, что произошло чудо. Вот, наверно, мама и я ожидали… понимаете… полного чуда. И, может, так оно и было, но… то есть… Что я имею в виду? Не знаю, как мама, но я-то ждал, что мы войдем, а Бен будет насмехаться надо мной, звать меня глупышом и уверять врача, что для выздоровления ему нужна совсем другая компания. А произошло все совсем не так.

Я умолк, ожидая, не посмотрит ли Анат на меня. Но, сколько бы я ни тянул паузу, она продолжала нарезать тесто. По-моему, она саму себя боялась. Опустив глаза, я заметил, что тыльная сторона моей правой ладони была по-прежнему в муке. Оттирать ее я не хотел. Может, вообще никогда.

— Так вот, я вхожу, и Бен поднимает взгляд. Шел я на шаг-другой за мамой. И Бен смотрит на нее, потом на меня. И лицо у него просто светится. Засияло при виде мамы, засияло (и, может, еще больше) при виде меня. И говорил он плохо, слегка невнятно, но разобрать сказанное было можно. Он произнес: «Мама моя и мой братишка! Смотрите, это моя мама и мой братишка!» Я вас, Анат, не обманываю, Богом клянусь, ничего не преувеличиваю и не разыгрываю: я обернулся посмотреть, не стоит ли за мной еще кто. Буквально. И никого там не было. Врачи несколько дней предупреждали нас, что многое может быть утрачено. Что угодно, в общем-то. Что память может чудовищно ухудшиться. Возможно, он даже не будет знать, кто мы такие. Не будет, может быть, знать, кто он такой. И что память, возможно, вернется, или, возможно, вернется частично, или, вероятно, не вернется вовсе. Так что я просто стоял в палате, не сводя с Бена глаз, а он так ликовал при виде меня. И я подумал: «О, Бог мой. Бен забыл, что ненавидит меня». Поначалу мы подумали, что он стал называть меня «братишкой», потому как не помнил моего имени. Месяцев через шесть ему стало лучше. Главным образом физически. По большей части в отношении моторики. Навыков ходить и говорить. Но потом — застопорилось. И с тех пор, по сути, ничего не изменилось.

Я ждал. Но Анат продолжала молча работать.

— Вот то, о чем я хотел вам рассказать, — произнес я.

Взгляд ее скользнул по моему лицу, но не задержался на нем. Я подождал. Потом продолжил. А что еще я мог поделать?

— Мне нужно, чтоб кто-нибудь объяснил мне, как повреждение мозга способно сделать человека приятнее.

— Это невозможно, — сказала она.

— Вы бы так не посчитали.

— Приятное уже должно было быть там.

— Но потому-то я вам все это и рассказал. Чтобы вы поняли…

Анат подняла взгляд, но не на меня. Она смотрела на дверь.

— У нас покупательница. — Голос ее звучал тихо. Почти заговорщицки. Как намек: мне не следует быть одному на кухне с ней, когда у нас посетитель.

Только было уже поздно.

Я все гадал, у кого это «у нас». У нас с Анат появилась покупательница, хотя пекарня и не была моей? Или покупательница пришла к Анат с Назиром, хотя Назир и спал дома?

Я взял свой нетронутый пончик на бумажной тарелочке и понес его в кафетерий, где стояли столики для посетителей.

Покупательницей оказалась женщина, имени которой я не знал или, во всяком случае, не помнил, но она была матерью девочки, с которой мы учились в одной школе.