Когда ты был старше

Это вдруг выскочило. И внезапно ударило по мне. Полный текст сообщения, оставленного мною на телефоне Керри. Каждое слово. Только в голове моей три-четыре раза прокрутились несколько подходящих к случаю фраз. Я сидел себе, сжимая и разжимая пальцы на руле, вдавливаясь в спинку сиденья, следя за тем, как пробегали эти фразы в моем сознании.

Тогда я сказал: «Я понимаю, что в том, что случилось, нет твоей вины. Но я не могу переступить через это. И обойти этого не могу. Прости. Не могу. Похоже на то, что весь мой посттравматический стресс превращается теперь в твой голос и твое имя».

И потом, коль скоро я терзать себя пустился, я вспомнил еще, что сказал старику, который провез меня через Иллинойс. Тому, кто слышал мой разговор с Керри.

«У меня просто такое… отвращение… к ней. С того раза… вы понимаете. После того, что произошло. Такое ощущение, будто ты попал в такое место, где отучают от курения, и каждый раз, как ты тянешься к сигарете, тебя бьют электричеством. Нет. Такое сравнение не годится. Потому что слишком много действий. А здесь — одно большое. Тут ощущение, словно съедаешь кучу еды, а потом тебя тошнит. И может быть, тебя и тошнит-то не из-за этой еды. Может, ты съел три тарелки какой-нибудь там лапши-феттуччине, а потом подхватил желудочный грипп. И ты всю ночь не спишь, и тебя рвет этой самой лапшой. Больше ты ее есть не станешь. Гарантированно. Это железный рефлекс».

Так что, может, такое было возможно. Враз утратить чувства. К чему угодно.

Я вышел из машины и пошел обратно ко входу в больницу. Но страж порядка поджидал сразу за первыми раздвижными дверями. Глядя на меня, он покачал головой.

Так что я поехал обратно к дому.

А что еще мне оставалось?

24 ноября 2001 года

Меня ввели в помещение, где стояли примерно с десяток деревянных столиков.

По другую сторону одного из них сидел Бен.

Он сидел на стуле, сгорбившись, обхватив руками колени, и раскачивался. Раскачивался.

Охранник указал мне на стул напротив Бена, и я сел.

— Привет, брат, — сказал.

Долгое молчание. Может, больше двух минут. Я уже подумал, может, Бен совсем онемел. Может, навсегда.

Потом зазвучал тоненький голос Бена:

— Ты обманул меня, дружище.

— Когда это обманул?

— Ты сказал, что все будет хорошо.

— Я не обманывал. Я ошибся. Я думал, что все должно быть хорошо.

— Вот, а ничего не хорошо. Значит, ты обманул.

— Вот что, Бен. Я ведь думал, что ты не совершил ничего дурного. Но если ты бросил спичку, от которой занялся пожар, то я ничем не могу тебе помочь.

Он поднял голову, словно бы взглянуть на меня. Только — в обычной манере Бена — взгляд его ушел от моего лица градусов на тридцать.

Он не ответил.

— Расскажи мне, братишка, что произошло.

— Я тебе уже рассказывал.

— Полиции ты сказал, что бросил ту спичку. Мне ты этого не говорил.

— Ты кричал на меня. Я не мог думать.

— Кто дал тебе спички?

— Марк.

— Марк дал тебе упаковку спичек?

— Нет. Одну.

— Он только передал тебе одну спичку?

— Ну да.

— Как ты зажег эту спичку?

— Я не зажигал.

— Как-то же она зажглась, Бен?

— Она уже горела, когда он мне ее давал.

Я глянул на себя вниз, смутно осознавая, что, сам того не замечая, поднялся на ноги.

— Марк дал тебе зажженную спичку?

— Ну да.

— Он велел тебе бросить ее?

— Я не помню, говорил ли он это.

— Бен. Ты должен попытаться вспомнить. Это важно. Это по-настоящему важно.

— Он вел себя так странно. Все время твердил, что все будет хорошо, если я сделаю. Во всей стране. Он говорил, что все будет снова хорошо. Я смогу все устроить.

Долгая холодная дрожь охватила меня с затылка и сбежала вниз по позвоночнику.

— Ты полиции все это рассказывал?

— Может быть. Я не помню.

— Я должен наведаться к ним и снова поговорить.

Круто развернувшись, я направился к двери, удивив охранника, которому пришлось открывать ее для меня. За спиной я все время слышал, как Бен звал меня. Раз за разом.

— Не надо! Не оставляй меня здесь! Дружище, возьми меня с собой! Я хочу домой!

Иногда приходится закрываться, полностью отрешаясь от всего. Затворять двери в те места в вашей душе, что все еще способны чувствовать. Потому как ничего больше сделать нельзя.

Я расхаживал перед заваленным столом Мичелевски. Он то и дело указывал на стул. Но я на него так и не садился.

— Как вы только подумать могли обвинить Бена в преступлении? У него поврежден мозг. У него разум младенца. Марк дал ему зажженную спичку и велел бросить ее. Беном легко манипулировать. Он теряется, когда на него кричат. Он не понимал, что делает.

— Это он сейчас так говорит. Джесперс рассказывает другую историю. И Бен ничего этого не рассказал вчера, когда мы его допрашивали.

— Он испугался. Ему трудно запоминать подробности.

— Или ему просто хочется выбраться и отправиться домой.

Я перестал расхаживать.

— Послушайте. На основании того, что я знаю о своем брате… я не верю, что он лжет. По-моему, у него просто мозгов не хватает, чтобы выдумать ложь. Он не способен даже научиться находить дорогу от остановки автобуса до работы. Два квартала. И вы считаете, он способен сообразить и сказать нечто такое, что возложит в суде обвинения на Марка Джеперса?