Когда уходит земной полубог

   — Ну, может, фельдмаршалу и не обязательно быть сочинителем? И я не утверждаю, что Россия уже образованна. Её преимущество как раз в том и состоит, что русским ещё не забили головы нашей схоластикой. И я верю, что с таким царём, как великий Пётр, у неё всё впереди! — упорствовал Лейбниц.

   — Что ж! Вы скоро узнаете царя, а я уже знаю его наследника. И не скажу, что он желает поставить на чистых листах России европейские письмена!

Тем и закончился тот разговор Софии-Шарлотты со своим старым учителем.

Царевич же в тот час заготавливал на складах в Торуни брюкву и сухари.

ПОСЛЕДНИЕ БОЯРЕ

Август 1714 года в Киеве был жарким, душным. В городских садах листья желтели не от приближающихся осенних заморозков, а от горячего зноя. Дул знойный ветер из ковыльных черноморских степей, и киевляне нет-нет да с тревогой поглядывали на юг: не несётся ли оттуда разбойная татарская конница? Хотя с султаном турецким в прошлом году и был заключён мир, но кто знает, как поведёт себя его могущественный вассал — крымский хан Девлет-Гирей? Посему, хотя после подписания мирного договора дивизия генерала Вейде из армии Бориса Петровича Шереметева и была отправлена на север в Финляндию, остальные части во главе с самим фельдмаршалом остались стоять под Киевом и Белой Церковью. В тот последний день августа, когда колокола всех церквей звонили к обедне, на небольшом кладбище Киево-Печерской лавры перед недавно отстроенным на польский манер семейным склепом стояли два важных вельможи в шитых золотом кафтанах и длинных париках.

«Жаль мне твоего Мишу, Борис Петрович, от всей души жаль!» — проговорил тот, что стоял несколько поодаль от усыпальницы. Сухощавый, костистый, с породистым носом с горбинкой на загорелом лице, он был бодр, подвижен; по всему чувствовалось — находился в том счастливом единении физической и умственной силы, что наступает у некоторых мужчин к пятидесяти годам.

Голубые глаза другого вельможи вдруг как-то выцвели от появившихся слёз, голова бессильно склонилась на грудь, слышно было, как он бормотал; «Эх, Миша, Миша! Не уберёг я тебя, чадо любимое!»

На кладбище под развесистыми берёзками и рябинами было тихо, сумрачно и даже несколько прохладно, хотя над городом висело знойное марево.

«Что за нелепая кончина у Миши Шереметева? Три года после незадачливого Прутского похода был заложником у турок, сидел в темнице, но даже не болел ни разу, а по дороге на родину подхватил злой недуг и умер в Киеве на глазах у отца-фельдмаршала...» — размышлял горбоносый вельможа, киевский генерал-губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын, глядя, как старый Шереметев, став на колени, крестится перед могилой. Меж тем фельдмаршал крестился механически, а сам, закрыв глаза, вспоминал первый Мишкин военный триумф. Тогда, после злополучной Нарвской конфузив, в Прибалтике разгорелась малая война, и первую викторию в сей войне одержал не кто иной, как Михаил Шереметев. Он разгромил у Ряпниной мызы шведов, взял две пушки, знамёна и фузеи, захватил в полон три сотни шведов, а сам потерял при том всего девять человек!

Перед глазами фельдмаршала снова стоял светлый солнечный сентябрьский день (был тогда разгар бабьего лета), блестящие, смытые ночным дождём голубые купола Печерского монастыря, в ушах слышался гомон тысячи голосов и гром приветственного пушечного салюта. То был Мишин триумф, который он, фельдмаршал, устроил своему сыну: впереди шли пленные, за ними везли взятые знамёна и пушки, ехали полки ратных людей, а за ними на резвом аргамаке гарцевал и сам он, Михаил Шереметев, одетый ещё не в форменное драгунское платье (в 1701 году и полки-то драгунские только ещё набирались), а по старине, в дорогую позолоченную ферязь, перепоясанную шёлковым поясом. Как был он хорош!. В седле сидел как влитой — голубоглазый, радостный, с лихо сдвинутой набок собольей шапочкой, с развевающимся за широкими плечами алым плащом.

«Сын твой — что Георгий Победоносец, поразивший змия», — молвил ему тогда настоятель монастыря, и Борис Петрович горделиво подумал, что и впрямь есть сходство у Миши со святым на иконе.

«А теперь вот он перебрался навечно из подземелья Семибашенного замка, где томили его турки, в сей сырой склеп, и я ничем не могу ему помочь!» — горестно подумал Борис Петрович, и скупая слеза снова покатилась по его щеке.

— Эх, Миша, Миша! Спи спокойно! — Фельдмаршал смахнул слезу и подумал, что скоро они с сыном будут лежать рядом. Для сего он и соорудил просторную семейную усыпальницу.