Когда улыбнется Ганеш

— Срок пребывания у нас от шести месяцев до двух лет, — рассказывал он. — Девочки настолько проникаются чувством коллективизма, настолько привыкают к совместному труду, что уже не мыслят себя вне общества. Они возвращаются в свои города и села и не колеблясь начинают работать. Из 600 наших учениц 200 живут здесь же, при центре. Это — иногородние.

Он повел меня во флигель, окруженный чинарами. Большая светлая зала была разделена на четыре участка. У загородок были аккуратно составлены десятки пар тапочек, босоножек, туфелек, а их обладательницы — маленькие, черноглазенькие, с косицами-жгутами, иногда с сережками в крыльях крошечных носиков, сидели на коврах, подобрав под себя ноги. В одном отсеке вязали, в другом — шили, в третьем — вышивали, в четвертом — делали аппликации.

— Эти малышки еще скажут свое слово, когда всерьез зайдет речь о женской эмансипации, — заметил мистер Дар, прощаясь.

Кашмирский университет, построенный после провозглашения независимости Индии, начал учебную работу в 1958 году. Это целый город — свои улицы, площади, дворцы, скверы. Более трех тысяч выпускников университета работают сейчас в различных штатах Индии. В университете — семь факультетов — искусствоведческий, социологический, научный, юридический, коммерческий, финансовый и просветительский. Об этом я узнал от доктора Бхушана Лала Кауля, лингвиста и декана, занимающегося также благоустройством студентов. Я застал его в рабочем кабинете беседующим о чем-то с тремя студентами. Завязался общий разговор, во время которого худощавый юноша с тонкими чертами лица по имени Фида Хуссейн, занимающийся на факультете коммерции, коротко сформулировал цель своего пребывания в Университете:

— Хочу способствовать поискам путей к улучшению благосостояния народа, особенно беднейшей его части.

Резкий, горячий Шафад Нур, юрист, был также краток:

— Хочу способствовать торжеству справедливости и закона в нашем обществе.

Третий студент, Шаука Фаруки, увлечен кашмирской литературой.

Я задал общий вопрос — о притязаниях Пакистана на Кашмир и пакистанских провокациях против Индии в этом районе.

Все четверо переглянулись. В глазах декана промелькнуло что-то вроде беспокойства. Затем он кивнул застенчивому Фаруки. Ответь, мол, ты. И тот ответил в неожиданно жестком тоне:

— Конечно, мы возмущены этой гнусной возней. С какой это стати диктатор Зия уль-Хак пытается говорить от имени ислама? Я сыт, одет, голова моя свободна от предрассудков, я постигаю науку в условиях демократии. Неужели меня, таких, как я, можно соблазнить дешевой демагогией? Когда они наконец прекратят эти бесполезные усилия, оставят нас в покое?

— Мы дети нашей матери — Индии, — выпалил вдруг Шафад Нур.

— У нас, среди кашмирцев, могут быть разные взгляды на религию и ее роль в жизни страны, — мягко сказал Фида Хуссейн. — Но наше отношение к демократии — однозначно. После трех с половиной десятилетий демократии нам претит даже мысль о военной диктатуре.

К ночи я вернулся в Чандигарх. Было поздно, и я заночевал в гостинице «Пиккадили», самой крупной в городе и тоже напоминающей длинный корабль. Утром посетил университет и вознамерился вернуться в Дели.

— А в Симле вы еще не были? — спросил профессор Шанти Сваруп.

— Не был, — ответил я и тут же решил, что делийские дела вполне могут подождать меня еще пару дней: ведь я нахожусь довольно близко от Симлы…

И вот уже снова надо мной нависли горы, и я со страхом вглядываюсь в зеленоватую бездну, по краю которой ползет, отчаянно напрягая все свои лошадиные силы, мой «Амбассадор». Только что профессор Сваруп, напутствуя меня, просил почаще останавливаться, ибо горный серпантин коварен и может нарушить ориентацию водителя — и вот уже этот серпантин, начавшийся как-то сразу, стремительно и круто рвется вверх, в густую синь неба. Виток, еще виток — и сквозь дальнюю дымку отчетливо проступают снежные пики Гималайской гряды. Они долго маячат бесконечно длинной стеной, потом розовеют и вдруг исчезают, как мираж, в неизвестно откуда взявшихся сизых хлопьях туч. А солнце стереоскопически подсвечивает изумруд рисовых полей, широкими террасами изрезавших горы далеко внизу.

Тяжел труд крестьянина Химачал-Прадеша. Он сродни труду непальских горцев. Где-то в пропасти замечаю алую капельку и черное пятно. Это крестьянин в ярком тюрбане и два буйвола, тянущие плуг по террасе.

Временами склоны гор становятся более пологими, и тогда, как правило, они оказываются покрытыми низкорослыми разлапистыми яблонями. Химачальские яблоки пользуются в Дели большим спросом, они намного ароматнее тех, что растут внизу. Но скоро исчезают и яблони, уступив место огромным кедрам и пихтам. Не верится, что находишься в Индии, Жары давно как не бывало. Только любопытные обезьянки, разглядывающие меня с царственно простертых над пропастью кедровых ветвей, напоминают о тропиках и оставшейся внизу духоте.

Животных в Химачал-Прадеше много — и диких, и домашних. Скотоводство играет в экономике штата очень большую роль. Только число ветеринарных госпиталей и амбулаторий перевалило в нем за полторы сотни.