Когда Венера смеется

«Тебя трудно позабыть», — сказал я ему несколько минут назад. Теперь, когда он обратился ко мне с просьбой помочь ему остаться в живых, я чуть было не произнес: «Такого человека, как ты, трудно убить».

Вместо этого после недолгой паузы я переменил тему разговора.

— Что мне кажется удивительным, учитель, так это то, что ты все еще помнишь меня, несмотря на все прошедшие годы. Я лишь случайно был твоим учеником, да и пробыл-то в Александрии относительно недолго. Я слышал, что, после того как я уехал, твой наставник Антиох унаследовал от Филона главенство над Академией; твоя жизнь должна была стать очень занятой после этого — все эти беседы с царями, приемы послов, советы знатным и могущественным. Любопытно, что ты все еще помнишь о знакомстве с вольным молодым римлянином, любившим задержаться у библиотечных ступеней, чтобы послушать разговоры старших и время от времени осмелиться заговорить с ними.

— Ты преуменьшаешь свой вес, — сказал Дион. — Ты сказал, что был бы плохим сыщиком, если бы не смог узнать в своем переодетом посетителе такого человека, как я. Тогда подумай, каким бы я был философом, если бы не умел распознавать и запоминать возвышенный дух во встретившемся мне человеке?

— Ты льстишь мне, учитель.

— Напротив, нисколько. Я никогда никому не льстил, даже царям. Даже самому царю Птолемею! Почему, в частности, и оказался в таком ужасном положении. — Он слабо улыбнулся, но в глазах его я уловил выражение загнанного зверя, которого постоянно преследует страх. Он поднялся и стал нервно мерить шагами маленькую комнату, сложив руки на груди и покачивая головой. Тригонион сидел, сцепив ладони, и следил за ним с выражением любопытства на лице, довольствуясь ролью молчаливого наблюдателя.

— Ты помнишь, о чем мы, бывало, беседовали с тобой на ступенях библиотеки, Гордиан?

— Боюсь, в моей голове сохранились лишь обрывки тех разговоров. Но я помню твое красноречие, когда ты говорил о вопросах восприятия и об истине, а также о том, что Академия скорее прояснила, чем опровергла, учение Платона и стоиков.

— Ты это помнишь? Как странно. В моей памяти от наших разговоров осталось совсем другое.

— Но о чем еще мы могли говорить, кроме как о философии?

Дион покачал головой.

— Не помню, чтобы я говорил с тобой о философии, хотя, должно быть, так оно и было. Все эти абстрактные рассуждения и прочий высокоученый вздор — каким напыщенным, наверное, я тебе тогда казался!

— Вовсе нет…

— Нет, мне запомнились истории, которые рассказывал ты, Гордиан.

— Какие истории?

— О твоих приключениях по всему великому миру! О твоем долгом кружном путешествии из Рима в Египет, о том, как по пути ты посетил все семь чудес света, а также о твоих подвигах в самой Александрии. Какой скучной казалась мне моя жизнь в сравнении с твоей! Каким старым ты заставлял меня почувствовать себя, словно жизнь обошла меня стороной! Пока мои коллеги и я праздно проводили время под зонтиками, обсуждая пороки и добродетели, ты ходил по улицам, встречая пороки и добродетели во плоти, принимая участие в бурной драме жизни и смерти. Кто я был такой, чтобы говорить о различии между истиной и ложью, когда рядом со мной на ступенях сидел молодой римлянин, распутавший тайну убийства кошки в районе Ракотис, которое чуть было не подняло половину населения города на бунт?

— Вы помните об этом случае? — изумленно спросил я.

— Я никогда не забывал о нем! Даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, я вновь слышу, как ты рассказываешь эту историю, а философы и лавочники собрались вокруг, чтобы внимать тебе с благоговейным ужасом.

— Убийство простой кошки чуть было не подняло жителей города на бунт? — Тригонион по очереди обвел нас обоих тяжелым, сонным взглядом.

— Сразу видно, ты никогда не был в Александрии, где кошки почитаются наравне с богами, — резко сказал Дион. — Всего несколько лет назад произошел подобный эпизод. Виновником оказался какой-то римлянин, по крайней мере так говорили. Но политическая обстановка в Александрии в те дни была такой, что малейшего предлога хватило, чтобы толпа кинулась преследовать всех римлян, убивали они эту кошку или нет. — Он прекратил ходить из угла в угол и втянул воздух ртом один раз, потом другой. — Может, мы перейдем в другую комнату? Жаровня слишком горяча. Воздух становится тяжелым.

— Можно позвать Белбона, чтобы он открыл второе окно, — предложил я.

— Нет, не надо, может, мы просто на минуту выйдем на воздух?

— Как хотите.