Когда взрослеют сыновья

— Вот я и смотрю, — засмеялся Байсунгур, — как это такая маленькая родила мне таких богатырей. Мы все должны тебя на руках носить.

Со всех тропинок к лугам стекались люди. И пестрые косынки женщин, и белые праздничные рубахи мужчин, и разноцветные ситцы женских платьев, и пышное цветение лугов, уже тронутых грустью увядания, — все это сливалось в одно радужное, яркое, золотисто-зеленое пятно. А кто-то, не Байсунгур ли, уже запевал песню. Ее подхватывали. И казалось, вся природа ликует и поет, празднуя прекрасную пору своей жизни — пору зрелости!

В тот сенокос, который особенно запомнился Аминат, провести косой первую полосу доверили Умужат как лучшей колхознице аула.

Во всех соревнованиях она выходила победительницей. Зато и получала немало подарков — самовар и наручные часы, первые в ауле, а также духи, о существовании которых горянки прежде и не подозревали и долго вертели в руках флакон, подаренный Умужат к Восьмому марта, не понимая, что с ним делать.

Самая старшая женщина бригады, вручая Умужат косу, острую как бритва, сказала:

— Иншааллах! Пусть твои руки станут легче крыльев, спина не знает боли и к ладоням не пристанут мозоли. Пусть коса срезает траву под самые корни и без потерь укладывается сено в большие стога. В добрый час!

Умужат с достоинством приняла от нее косу, на которой ломались солнечные лучи, и, утонув босыми ногами в густой траве, сделала первый решительный взмах.

Звенела коса, качались на легком ветерке травы, зеленые волны бились о загорелые колени Умужат, падали подкошенные травы. И вот уже на живом, пестром, колышущемся поле легла первая полоса, ровная и чистая, как побритая голова.

Когда же Умужат скосила столько, сколько нужно для того, чтобы образовался круг для танцев, заиграли зурна и барабан. И сейчас же в круг впрыгнул Байсунгур. «Вай!» — вскрикнула Аминат, не успевшая удержать его, и осуждающе покачала головой: ведь не принято выходить в круг, пока тебя не пригласят. «Хоть и давно дорос до коня, а все чувствует себя жеребенком, — оправдываясь за мужа, сказала она соседке. — Даже дома у очага не усидит, ноги так и танцуют».

А Байсунгур то высоко подпрыгивал, отрываясь от земли и проплывая в воздухе под восхищенные вскрикивания женщин, то опускался перед Умужат на колени, — словом, кружил и кружил вокруг, как орел над куропаткой. В конце концов измученная Умужат не выдержала и вышла из круга, простонав: «Ох, хватит, не могу больше». Ее сменила Аминат. Хотя она не считалась хорошей танцовщицей, ей очень захотелось сейчас быть рядом с мужем, чтобы не перед другой, чужой женщиной он опускался на колени, не вокруг другой кружил и кружил, чутко ловя каждое ее движение…

Кто-то рассыпал над ними горсть сахара и конфет.

У Аминат сладко зашлось сердце. Казалось, и горы, и луга, и небо — все кружится вместе с нею. И вдруг ей нестерпимо захотелось, чтобы муж сейчас при всех подхватил ее на руки, как он это сделал сегодня утром. Она выразительно посмотрела на мужа. Но Байсунгур, конечно, не догадался об этом ее желании.

Но вот над лугом, перекрывая музыку, раздалось тяжелое тарахтение грузовиков. Они привезли к празднику сенокоса позднюю черешню, ранние абрикосы…

А на лугу уже расстилали паласы. Скоро задымились костры, запахло пловом и шашлыком.

Но, как говорится, делу время, а потехе час. Пролетел и кончился этот час — час потехи, час отдыха. Наступило время труда, и звон зурны сменился звоном косы.

Около полудня Аминат распрямилась, давая отдых затекшей спине, хотя бросить на работающих свою прямую тень считалось неприличным, как неприлично сидеть сложа руки там, где все трудятся.

И тотчас к ней подошла Патимат, та самая, которая вручала Умужат косу.

— Вай, доченька, — сказала она Аминат, — смотрю я на твоих мужчин и не могу насмотреться! И не различишь, где отец, где сын! Тьфу-тьфу, машааллах, пусть минует их дурной глаз.

Аминат как бы со стороны, как бы глазами этой женщины тоже взглянула на мужа и сыновей и невольно залюбовалась ими: высокие, сильные, статные, чем-то неуловимо похожие друг на друга и в то же время разные. Белые рубахи расстегнуты на груди, а грудь у каждого широкая, медная от загара. Черные чубчики прилипли ко лбу. И только у Байсунгура волосы чуть тронуты сединой. Уйдя далеко вперед, все пятеро одновременно взмахивали косами, и казалось, что это работают не пятеро мужчин, а один богатырь, могучий, многорукий, непобедимый. И впервые Аминат поняла, что они уже взрослые, ее дети, ее сыны…

— Вот я и хочу сказать тебе, — проследив за ее взглядом, продолжала Патимат. — Не надо, чтобы они все пятеро попадались на глаза людям. Вдруг да сглазят. А самое лучшее — пришей-ка ты к их рубашкам корень фиалки, я поищу ее здесь и дам тебе.

— Вай, бабушка Патимат, — с грустью возразила Аминат. — Не больно-то они верят в наши талисманы. Байсунгур… тот с детства смеется над этим, да и сыновья в отца. Алибулат тем более комсорг в школе.

В этот день впервые в сердце Аминат закралась тревога за мужа и сыновей. Так к ощущению счастья примешалось другое, беспокойное и гнетущее чувство.