Когда взрослеют сыновья

А теперь представьте сенокос в горах. Скошенный луг на груди высокой горы. Словно бы рука великана подняла его на ладони в самое небо, к самым звездам! Оголенный, словно выбритый, луг кажется шире и больше, чем был еще сегодня утром. И только в одном месте осталась нетронутая зеленая полоса — здесь, в высокой траве, омывая ее, звенят семь родников с горящими струнами. Ни одна рука не поднялась, чтобы скосить эту траву.

«Клюк, клюк, клюк…» — нескончаемо звучит родник, а быть может, это бьется само сердце гор…

Здесь-то, возле семи родников, на плоском выступе камня и разжег Байсунгур свой костер.

И сразу вокруг стало совсем темно, словно за пределами круга, очерченного костром, встала черная плотная, но живая и колышущаяся стена. И казалось, что люди вокруг костра сидят в одном пространстве, на одной планете, а то, что происходит вне, за границей света, — уже другой, холодный и неизведанный мир.

И вдруг из этого другого мира звонко прозвучал родной возбужденный голос сына:

— Мама, отец, если бы вы только видели! Снизу наш костер как звезда.

— Правда? — восхитился Ахмади и, отделившись от костра, шагнул в темноту, и уже слышны были его шаги, бегущие вниз по камешкам тропинки.

И тут же все услышали песню. И от этой песни еще ярче разгорелся костер, ниже опустились звезды, сильнее запахла скошенная трава.

— Байсунгур! — вскрикнула Аминат — в голосе ее дрожали слезы — и схватила мужа за руку. — Ты слышишь, ты узнаешь… Это ведь твой голос.

— Вах, ну и плакса мне досталась жена, — обнял ее за плечи Байсунгур. — Не знаю, как насчет голоса, может, и мой. А вот мечтательный он в тебя, короче — наш сын.

— Мама, почему ты плачешь? — удивился Алибулат, подходя к костру с охапкой кизяков.

— Сама не знаю, — сквозь слезы засмеялась Аминат, и оттуда, из мглы ночи, словно карканье вороны или предостережение совы, зловеще прозвучали для нее слова Патимат: «Не надо, чтобы они все пятеро попадались на глаза людям. Вдруг сглазят. Пришей-ка ты к их рубашкам корень фиалки».

Неожиданно налетел ветер. Он швырнул в лицо Сурхаю горящие искры, заставив его отпрянуть от костра. Он вздул рубашку Байсунгура, обдав его мгновенным холодом. Он растрепал черные вихры Алибулата и заставил вздрогнуть Аминат. Словно невидимое крыло беды прошуршало, пронеслось над их головами.

— Родные мои! — вскрикнула Аминат и раскинула руки, чтобы обнять их, прижать к себе, укрыть от неведомого.

Но никто из них не обратил внимания на этот ее жест. Так же, как и на ее тревогу.

— Ветер, — только и сказал Алибулат и вскинул голову, всматриваясь в ночное неприступное и замкнутое небо. — Неужели погода испортится?

— Мать, отец, вы что, не слышите? — обиженно повторял Аминтаза. — Вот смотрите, что я принес. — И он стал вытаскивать из плетеной сумки разные яства: кусок баранины, головку чеснока, мешочек кукурузной муки, кувшин сливок. Напоследок вытряхнул и гору картошки.

— Вай, можно подумать — месяц собираемся здесь жить, — засмеялась Аминат, собирая в кастрюлю картошку.

Не прошло и получаса, как закипела вода, остро запахла чесночная подлива, зарумянилась и потемнела в золе картошка.

И начался настоящий пир.

Аминат, как и все матери мира, больше всего любившая кормить своих мужчин, то и дело подкладывала им то печеную картошку, то свежий хинк. При этом о себе она, конечно, забывала.

— Алибулат, возьми колбасу.

— Аминтаза, вот еще картошка испеклась, осторожно, не обожгись.

— Байсунгур, ты же любишь брынзу…

— Сурхай, почему сливки не пьешь?

— Ахмади, маленький мой, ты чего пригорюнился, возьми вот этот хинк, смотри, какой он румяный, прямо золотой.

И вот когда опустошенная кастрюля забытой валялась в стороне, а кувшины лежали на боку и Байсунгур, сыто вздохнув, потянулся за табаком, Аминат внимательно оглядела сыновей, остановила глаза на муже и сказала торжественно:

— А сейчас, мои дорогие, я хочу с вами серьезно поговорить. Все в природе подчиняется своим законам. Если виноград не собрать вовремя, он сгниет под дождем…

— Ты опять о своем, мама, — с досадой перебил ее Алибулат, — я хочу учиться, а ты…

— Но не забывай, что у тебя три младших брата, — сказал Байсунгур. — Нельзя думать только о себе. Может быть, Аминтаза уже хочет жениться?

— И на здоровье. Буду плясать на его свадьбе, пока не отлетят подметки.

— Но он младше тебя. Глаз выше брови не может прыгнуть, — возразила Аминат.

— Это я-то хочу жениться?! — возмутился Аминтаза. — С чего вы взяли?!

— Это все пережитки, — вступил в разговор Сурхай. — Если уж полюблю, никого не стану ждать.

И вдруг раздался ломающийся подростковый басок Ахмади.

— Я хочу жениться! — выпалил он.

Если бы не темнота, то все бы увидели, что лицо его при этом вспыхнуло, как пламя костра.

— Вах! — вскочила Аминат. — Что я слышу? Ты же еще ребенок! И вообще, где это видано, чтобы младший брат перешагнул через троих старших?

— А зачем я должен их ждать? — насупился Ахмади.

— Плохо, когда плод перезреет, — степенно сказал Байсунгур, — но и недозревшая слива вяжет рот.

На этом спор и закончился. А за полночь, когда Аминат уже засыпала на руке Байсунгура, он неожиданно спросил: