Когда замуж, Инка?

– А еще я хочу помолиться за саму себя. – Не уверена, бывает ли еще более глубокая тишина, как сейчас. Я вся покрываюсь здоровенными мурашками. – Перво-наперво, Боже, я возношу благодарность Тебе. Благодарю, что живу, что вижу этот день. А еще хочу сказать… – Я глотаю густую слюну, сердце колотится высоко у меня в глотке. Сейчас я как олимпийская ныряльщица на краю подкидной доски. – Б-б-благодарю Тебя за все происходящее, – заканчиваю я. Нет, Инка, давай поконкретнее. – Благодарю Тебя за время моего одиночества.

Трое-четверо в зале говорят «аминь», причем двое из них – это Кеми и Уче. Остальной зал как воды в рот набрал. Таким же молчанием зрители встречают резкую шутку комедианта, когда не уверены, можно ли смеяться. У меня взмокла спина, но это меня не останавливает.

– Для многих, – продолжаю я изменившимся, уверенным тоном, – одиночество – это то, чего стыдятся, что-то нехорошее, о прекращении чего молятся. А я благодарю Тебя, Господи, за это благословение! – В зале ропот удивления. – Ведь без этого, Господи, я бы не сумела стать лучше. Крепче полюбить мою семью, моих друзей, саму себя.

Шум усиливается на несколько децибел. Слышу, как пастор Адекейе шепчет мне на ухо:

– Все, Инка, закругляйся.

А потом я слышу мамин голос. Мама подошла к сцене, она стоит где-то справа от меня и шипит:

– Хорош молоть чушь, Инка! Немедленно прекрати!

Но я еще не закончила.

– Боже…

– Брысь со сцены, Инка!

– Если я о чем-то Тебя прошу, то это о том, чтобы полюбить, только когда я буду к этому готова. И когда я найду свою любовь – а я знаю, что рано или поздно это случится, – то научи меня отдавать и принимать как отдает и принимает уверенная в себе, целостная личность, знающая себе цену.

Ну вот, я сделала это. Ай да я! Упс… Господи, прости.

Кеми во всю глотку вопит «аминь», ей вторят еще несколько голосов.

– Инка! – Пастор произносит мое имя как предостережение.

Но я сказала то, что должна была сказать, и невероятно собой горжусь. Остается только…

– Помолимся именем Иисуса, аминь.

Ропот в зале заглушает мой завершающий призыв, одна моя бесценная сестрица кричит:

– Аминь, возвести об этом, сестренка!

Я открываю глаза. Происходит ровно то, чего я ждала: одни кивают, другие качают головой, третьи цокают языком. Но ни у кого в глазах нет жалости, и это наполняет меня силой.

А потом я вижу Олу: она стоя хлопает. Тетя Блессинг тоже встает, к ней присоединяется Джон. Теперь «аминь!» скандирует не одна Кеми, а все они. Рейчел тоже. И Гавеш. Надо же, и Нана! Все поколение миллениалов уже на ногах, дерет глотки и отбивает ладони, аплодируя мне. У меня лопается от радости сердце.

Пастор Адекейе выходит из ступора и забирает у меня микрофон.

– Хорошо, спасибо тебе, Инка, за эту весьма… нетрадиционную молитву. – И торопливо добавляет: – Но мы все же помолимся, чтобы ты нашла себе хуз-банда. Аминь.

Большая часть зала говорит «аминь». Что ж, я не против. Они не желают мне зла. Но главное – это небывалое, сногсшибательное ощущение, что я наконец-то высказалась.

По сигналу пастора снова играет музыка. Я оглядываюсь и вижу Кеми, раскрывающую мне широченные объятия.

– Я так тобой горжусь, сис, – шепчет она.

У меня щиплет глаза от слез, но я глотаю слезы, зная, с кем будет следующий разговор.

Мать стоит под сценой со сложенными на груди руками и тяжело дышит. Слышу, как она что-то бормочет на йоруба, а потом…

– Что с тобой случилась? Ты сошла с ума? Совсем свихнулась?

К нам торопится тетя Дебби, за ней – тетя Блессинг.

– Ну и позорище!.. – повторяет тетя Дебби. – Ты понимаешь, что опозорила нашу семью, Инка?

– Не станем усугублять позор неприличной сценой. – Строгий тон тети Блессинг звучит весомо. Тетя Дебби озирается на нее и что-то шипит в ответ.

Мать тем временем старается испепелить меня взглядом.

– Идем со мной, – зовет она меня.

В комнате, где мы оставили свои вещи, мать вышагивает взад-вперед, повторяя:

– Почему, почему?!

Я стою и жду. Ничего другого я не предполагала.

Наконец мать останавливается.

– Скажи, Инка, что я тебе сделала, чтобы ты так со мной обращалась? Зачем ты позоришь меня перед всеми моими друзьями?

Я делаю глубокий вдох.

– Что такого позорящего я сказала? Что одиночество – благословение? Если да, то что в этом позорного?

Выражение ее лица говорит о том, что она не верит, что слышит такое. Обычно я не говорила такого вслух – только мысленно. Но сколько это может продолжаться? Сколько еще беречься, сколько помалкивать? «Работа со стулом» открыла мне, что я многое могу сказать. Если я сумела защитить себя перед тремя сотнями людей, то неужели ударю в грязь лицом перед ней одной?

– Инка, мы только и делаем, что молимся за тебя. Почему бы тебе не остепениться? Почему бы мне на тебя не надавить? Ты больше не молодая женщина. Ты что, хочешь кончить, как твоя тетя Блессинг?

– Так вот чего ты боишься? – Это не крик, но в моем голосе есть сила. – Что я повторю судьбу тети Блессинг – или твою?