Когда запоют мертвецы

– Не смеем вас объедать, – отказался Эйрик. Из дома выскочила старшая дочь Сигрид и подбежала к матери, вцепившись в ее юбку так, что та едва не упала. Лицо девочки было перемазано, платье покрыто пятнами, зато поверх него крест-накрест был завязан белоснежный платок. Магнус присмотрелся: тот ли? Если да, значило ли это, что Гюнна обрела покой и больше не ходит вокруг горячего источника в Рейкьянесе, причитая о своих детях?

– Хорошо, что по крайней мере одна родная душа в Хабнире у вас осталась, – заметил Магнус. – У вас сестра, значит, вы не одна.

Сигрид нахмурилась:

– Я выросла с семью братьями. Сестры у меня отродясь не было, преподобный.

* * *

Как верно предсказал Эйрик, Лауга отыскалась на берегу моря. Она сидела на мокром камне рядом со скалой, покрытой зеленоватым мхом, и в задумчивости курила трубку, рассматривая воду. На ней был синий плащ, застегнутый под самой шеей на серебряную пряжку. Солнце золотило распущенные волосы, а на тонкой руке поблескивало увесистое кольцо. Заметив Магнуса, она приветственно помахала ему рукой и предложила понюшку табаку в изящно вышитом мешочке. Чихать в присутствии Лауги Магнусу не хотелось, поэтому он достал свою трубку и тоже с удовольствием ее раскурил, присев на камень рядом. Их окружило ароматное облако, которое подхватывал ветер и, распотрошив на мелкие обрывки, носил над водой, пока не превращал в едва заметные лоскуты. Ближайшие камни покрыл осклизлый узор из зелени, и Магнус разглядывал его с любопытством, оттягивая мгновение, когда надо будет начинать разговор.

Впрочем, первой заговорила все равно Лауга.

– Ты сам догадался или не обошлось без подсказки?

Магнус хмыкнул и раздосадованно покачал головой, признавая собственную оплошность.

– Для духовидца я поразительно непроницателен, как говорит Эйрик. Это правда. Духовидцу и не нужно быть проницательным. Мы так привыкли полагаться на свое чутье, что уверены: если нет видения, то нечего и приглядываться. В свое оправдание могу сказать, что я никогда не встречал никого из аульвов.

Лауга улыбнулась кокетливо и обхватила губами мундштук.

– Мы перебрались в Рейкьянес совсем недавно. Мой покойный муж был священником. Месяц назад он умер, и я вызвалась найти пастора для нашего прихода.

– Мечтала переманить преподобного Одда, признавайся?

Она засмеялась, и Магнус вспомнил, как мягкие волны ее смеха омывали его после их coitus. Он обнял ее одной рукой за плечи, и Лауга не отстранилась.

– Там, в вашей стране, есть солнце и море? Или ваш мир за скалой темен и мрачен, как сама преисподняя?

Она фыркнула, и ее смешок отозвался где-то в глубине его груди.

– У нас есть солнце и море, но они другие. Если хочешь, можешь увидеть все своими глазами, преподобный Магнус.

Шум волн и крики чаек баюкали их размышления. Плащ Лауги показался Магнусу совсем тонким, не способным защитить от ветра. Ему хотелось укутать ее, обернуть в теплую шаль и уберечь от всего холода этого мира. Он уткнулся носом ей в макушку и взглянул на белые барашки волн, что подкатывались почти к самым ступням.

– Эйрик спрашивал тебя, что ты хочешь в обмен на белый платок. Что ты ответила?

Магнус точно знал, что она улыбается, хотя не видел ее лица.

– Мужа.

Глава 4. 1665 год

Эйрарбакки

Торговые суда всегда притягивали в Эйрарбакки разную сволочь: прокаженных и попрошаек, дурачков и нищенствующих поэтов. Последние хоть могли развлечь народ сагами и римами, а вот от остальных не было никакого проку. В порту пахло сырым деревом, с глухим стуком толкались боками корабли. Гремели двери лавок, блеяли напуганные овцы, ругались между собой купцы, споря, чей товар паршивее: кто подсыпает песок в шерсть, а кто продает плесневелую муку.

Паудль всегда любил портовую сутолоку. Еще совсем мальчишкой он с отцом путешествовал в Гриндавик, Кеблавик и Эйрарбакки, хотя последний был такой крошечный, что его и портом-то называть было стыдно. Отец вел дела с мелочной, по мнению Паудля, осторожностью и опаской: никогда не заговаривал с голландцами и даже не смотрел в их сторону, до смерти боясь, что его обвинят в незаконных торговых связях. Даже в хорошем плаще и ботинках из английской кожи он выглядел как воришка-новичок, который сумел спереть какую-то безделицу и теперь страшится, что его раскроют. В глубине души Паудль презирал отцовскую бесхребетность. Он с юношеской горячностью верил, что, будь он сам хозяином хутора, не позволил бы себе такую трусость. Но когда несколько лет назад Магнуса не стало и Паудль вместе с матерью взвалил на себя заботу о хозяйстве, оказалось, что отец не так уж плохо подготовил его к самостоятельной жизни. Жаль, что оценить это Паудль смог только после его смерти…