Когда же мы встретимся?

— Выдумал ее. Мне что не нравилось в ней… — Дмитрий помолчал соображая. — Она ничего не стыдилась. В гостинице, в моем номере, первый раз меня видит — и хоть бы что. Улеглась на мою постель, болтает, болтает, а сама трет его коленки, глаза влажные. Ну да, любовь, а стыд? Я чувствовал, что мне надо выйти, и она бы сама закрыла дверь. Он внушил ей, наверно, что она такая вот, не очень красивая, совсем, надо сказать, дурнушка, достойна самых лучших мужиков. Я почему-то уверен: у нее их много было и будет. Егор ослеп.

— Пусть погорит. Не все же время сидеть на кухне, потянет нас вдруг в светлую гостиную.

— А из гостиной опять на кухню. У тебя никого?

— Давно. Со всеми расстался. Служу.

— Зима… Никуда не съездишь… В «Красный факел» сходить, что ли? Наверно, и там уже никого нет из наших знакомцев? Где только не мечтал я жить! И на Псковщине, и среди воронежских оврагов, и в Загорске, и в Кривощеково… А застрял на юге…

— Хватит сожалений… — сказал Никита. — Ах, детство! ах, голубятники с Западной! А надо жить дальше. Каждый кусочек жизни будет жалко.

— Господи, царица небесная, — журила Дмитрия вечером Бабинька, — да почему ж ты туда сбежал далеко, кому ж ты там нужен? С дома сорвался, все равно что цаган. Чей ты сын? Отцов-материн. Чего с чужими-то жить?

— Пощади, пощади, Бабинька!

— Я вот маме твоей рассказываю… Ездила через тридцать два года родину посмотреть, в деревню Караканку, своих родителей помянуть на кладбище. Партизанские могилки разыскать под березами. Приезжала слезы доплакать. Зашла в ту долину, где я рвала цветки и на каком месте лежал мой родной дядя, колчаковцы убили. Как все разглядела, и ревела что было силы, но девочки увели меня на остановку. Дочь приезжала из Магадана, я все ешо вспоминаю Караканку, она говорит: «Мама! Да ты чо ето все ешо не съездила? На тебе денег, езжай на могилы, помяни, а кто жив, погости у них хоть месяц, хоть два, а денег будет мало, пошлем!» И я сказала: поеду.

Дмитрий зашел в свою комнатку и лег на кровать. Бабинька доверяла, что он слушает ее сквозь занавеску, и говорила громче, для него тоже:

— Меня там одна старуха назвала бестолковой, что я свою родину споминаю, обидела меня. Ета старуха живет чуть не на том месте, где партизаны погибли. Она думает, ето просто жизнь ей досталась? Самые лучшие головы сложили. Ета старуха — чо ей: живет хорошо и ладно, наверно, думает — ей господь жизнь послал хорошую за то, что она удостоила богу. Почему она меня ругала? Етой старухе понять? Она меня обидела. Надо же.

Дмитрий вышел и сел подле нее.

— Дак, Дмитрий, скажи мне, она чо, не знает, што ли, как у нас было?

— Кто?

— Ета старуха.

— Да я-то ее не видел.

— Это я просто так тебя спрашиваю. Или и ты не понимаешь? Ты ж не Митюха-шофер. То пень бестолковой, обгорелой. В Караканке моей изб мало, вся деревня пуста. Куда делся мой Каракан? Сколько рыбы было, пересох весь, и куда делось мое любимое озеро, как тогда было полное, думаешь: вот прольется и затопит? Озеро девятнадцать аршин глубины, сейчас как будто в чашке водички на донышке. Чай пили из Каракана. А около озера капуста росла, дак в мешок только три вилка входило. Боже мой, говорю себе, ето чо сделалось-то, интересно бы узнать, куда река-то девалась? Надо же подумать! Где моя рыбка, которую я ловила, бабушка говорила: «Ох, там ее никогда не выловить неводами, хоть с обоих сторон ловить, а как ситом, дак за десять тысяч лет не выловить!» Бабушка моя хохотала. А етой старухе наплевать. Она умная, а я полоумная. А вы, добрые люди, скажите, не пожалейте времячка для меня, скажите, чо это такое? Ето родина моя. Я живу на свете етом, потому и жалею. Напишите мне про мою родину, я бы читала и плакала.

— Чем же тебе, Бабинька, помочь-то? — приобнял ее Дмитрий. — Все по очереди стареют, и никому их не жалко.

— Никто не виноват, што мне некому водички принести. Ну чо, спать? Надоела вам, с ума вас сбиваю, пойду радио слушать. Я его не выключаю, пока не перестанет. Больше люблю обозревателей из Москвы. До свидания.

Дмитрий под руку провел ее за ворота, покурил на морозе. Тут его и застал Антон. В первую минуту Дмитрий стоял как пойманный. «Приехал, — как будто должен был обвинить Антон, — а не заходишь, скрываешься от меня. Никита тебе дороже?» Они поздоровались без радости. В трескучий мороз Антон притопал в коротеньком тонком пальто, в шляпе, на ногах ботиночки. Дмитрий мгновенно сжалился и повел старого друга в избу. Раздеться Антон отказался. Он, видно, страдал от того, что Дмитрий не сообщил ему о своем приезде. Всякий провинившийся ищет виновность в другом. Так и Антон. Дмитрия сперва ранила, потом возмутила наглость Антона при встрече с Егором на Ярославском вокзале. На что он теперь надеялся? Возможно, Дмитрий был для Антона последним, кто по мягкости своей оторвется от двух друзей? Или он просто соскучился?

— Чаю хочешь?

— Изволь не беспокоиться, — мягко, но неискренне отстранил Антон. — Я на два слова.