Когда же мы встретимся?

— Почему не живем мы вместе?

— Переезжайте к нам! У меня в звоннице жить будете.

— Непросто это.

— Все, Дима, непросто. Нельзя губить себя. Смотрите, как я живу, куда душа тянет. Что ж погибать? Мы и так всему уступаем. Лиля вас понимает?

— Не знаю…

— Ай-яй-яй… — пожалел Свербеев вздохом и Дмитрия и, казалось, всех, кто не может одолеть житейских преград и губит свою душу. — Переезжайте ко мне. У нас другие люди.

— У нас с Егором с самой юности припев: когда же мы встретимся? когда же… А Жабьи Лавицы еще целы?

— Приезжайте! И Жабьи Лавицы целы, и я еще жив… Ай-яй-яй…

Глава девятая ВЕЛИКАЯ И ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ

1

И что же теперь было делать? Писать, звонить, жаловаться, как без нее тяжело и что он ее любит больше всех на свете? Внезапно сорваться, подбежать в одиннадцать к пятой кассе Ярославского вокзала, затем с удовольствием предъявить билет проводнице вагона?

Они расставались надолго, и поцелуи их были усталыми, безнадежными. «Ты уже иди», — избавляла его К. от последних слов, и он покорился, пошел по перрону не оглядываясь.

Нет уже и этих дней. Снова письма — зачем? «Ты сокрушила мою прошлую жизнь…» Что она должна думать, читая его нежности? Она будет сердиться: звала к себе еще раз, это так рядом, но он не решился.

Нет уж ничего, и как опять жить?

Его мучила жалость к ней, к себе. Счастье ценишь, когда его нет. Он удивлялся, почему не сказал К. то-то и то-то, почему порой ворчал на нее и, главное, не боялся, что пропадет, навеки исчезнет легкий миг жизни с нею. Но если повторить свидания еще и еще, все равно будет мало и всякий раз такая же возьмет тоска.

«Только иногда, — говорил ему Владислав, — ощущаешь, что живешь, что это ты и есть. В минуты горя или счастья. Скорее — горя. А так… я это или не я? — не чувствуешь. Бегает кто-то другой».

«Если сильно-сильно затоскуешь, то приезжай», — сказала она ему в электричке. И он ничего не ответил.

Она никогда не была такой нежной, покорной, такой распятой на любви к нему. Черным облаком висели над ними те четыре с лишним часа, которые отпускались им на прощание. Тут еще подстерегала в Москве нужда: зайти в ГУМ. Электричка пришла в 19.24, ГУМ закрывался в 21.00. От метро «Дзержинская» они шли не торопясь, дорожа тем, что идут вместе.

Все четыре дня, в подмосковной избе, они предавались счастью и про неизбежное расставание забыли. Еще раз обрели они уединение и каждую минуту жили друг для друга. В блокноте Егора лежало ее письмо. К. улыбкой извинялась за оплошные признания и мрачность, за свое отчаяние: все вернулось, и правда расстроенного сердца волшебно сгорела в новом чувстве. Ни прошлое, ни будущее не мешало. Ею владел миг. Однажды К. сама попросила зачитать несколько строчек из ее письма. Егор протянул руку к блокноту, вынул конверт и развернул листки. Она сзади подглядывала и молча читала вслед за ним.

«За эти дни я сказала тебе мысленно много слов. Я стояла перед тобой на коленях и молила не покидать меня и продлить мою жизнь. Я рассказывала, как невозможно мне жить без тебя, я ревновала тебя, я проклинала тебя и обещала забыть. Я любила тебя. Как бессильна речь, когда любовь уходит. Где то единственное слово, которое может ее вернуть? Я не стану больше тревожить тебя. Я прощаюсь с тобой».

— И так далее, — сказал он. — Значит, проклинала меня?

— Да. — Она тихонько прижалась к нему, точно просила не наказывать ее больше. — Я сейчас люблю тебя еще больше. Ты знаешь… здесь со мной случилось самое страшное…

Егор вздрогнул и посмотрел на нее. В тех случаях, когда она волновалась, он зажигал для нее сигарету. Сейчас он сделал то же. Он ждал. Он знал, какая откровенность нисходит к ней в минуты, когда немыслимо носить тайну в себе. К тому, что она раскрыла в своей судьбе, каждый раз добавлялось еще что-нибудь.

— Я окончательно потеряла надежду, что смогу привыкнуть к разлукам.

— Но что же делать?

— Я не к тому. Я погибла, Телепнев. — Она повернула к нему лицо и с вкрадчивым восторгом всмотрелась в него: он ли это? — Ты такой хороший. Мы больше не будем ссориться. И я была виновата, что любовь наша чуть не погибла. Мы больше не станем так рисковать. Какой-то добрый святой еще охраняет нашу любовь.

— Это мы сами, — сказал Егор. — Едва расстанешься, чувствуешь, без кого ты остался. Я с тобой все время разговариваю.

— И я. Лягу, отвернусь к стене и пишу, пишу тебе письма. В темноте. Жалуюсь, плачу, зову.

— Но я-то не знал.

— Я боялась тебя тревожить. Надоесть раньше времени.

— Ошибка всех женщин. Да знаете ли вы, женщины, что из-за своих охранительных штучек вы прячете то, чего нам всегда недостает?

— А чего недостает вам?

— Нежности, полной откровенности.