Когда же мы встретимся?

«Последний раз поспишь на Трифоновке…» А где же теперь они будут встречаться? Москва по-прежнему пугала, это уж не пройдет никогда. В студии, где шел набор на первый курс, Дмитрий почувствовал, что иссякли его последние надежды. Отстававшие в школе на семь-восемь лет ребята и девочки вдруг подросли и жаждали вступить в те пределы, которые еще недавно принадлежали другим. У них в запасе еще много лет для обольщений, а Дмитрию назад не повернуть: возраст грозным запретом перекрыл дорогу. У кого-то все случилось вовремя, у него — нет. Ему вечно предстоит догонять самого себя. Как? где? Он запрятал свою печаль глубоко, стал разумней и проще, но студия с этими мальчиками напомнила ему о старых страданиях. Дмитрий часа два топтался на крыльце студии. Казалось бы, ничего такого: он ждал друга. Но тайно копошилась мысль, что он здесь человек отверженный, и чего трется? Каждый год во время приемных экзаменов Егор сидел за спиною комиссии хотя бы один тур. Ему было интересно открывать для себя способных новичков. Нынче, хоть времени было в обрез, он притащился поболеть за девчонку из Кривощекова.

— Должна пройти! — выскочил он наконец. — Сколько уж раз так: на кого поставлю — берут! Ничего в ней, одна рожица смешная, а первое слово сказала — и уложила комиссию. Она жила в 6/7, помнишь? С ноготок.

Вечером они пошли в Дом кино на просмотр американского вестерна. Шли веселые, озирались на красавиц.

— Я уж надоел вам, но, ей-богу, самые лучшие мои дни были в казахских степях. В повариху я влюбился. Уж я страдал! Она за стенкой спала. Все я ей по-пионерски счастья желал, смертью храбрых погибал за нее, а она, слышу, за фанерной стенкой шушукается с шофером. Потом ти-ихо. Потом он поет ей: «Глазенки карие и желтые ботиночки зажгли в душе моей пылающий костер…» Потом ей сказку рассказывает: «В одной деревне поп был. А б--н! Увидит какую бабенку — уши торчком». Смеются. И опять тихо. Дай докурю…

Без пригласительных билетов друзей в Дом кино не пускали. На их счастье, подоспел к дверям Василий Ямщиков. Через два часа они заметили его в уголке на диване веселым, крепко выпившим. Он позвал их рукой. «Земляки! — улыбался он покровительственно. — Отвезете меня домой?» Кое-кто из обалдевших не столько от фильма, сколько от западного образа жизни, издалека кланялся Ямщикову, подходил, и потом, пока выбирались к выходу, несколько раз его останавливали, лобызали, трясли руку или по-дружески что-то сообщали интересное, бесконечное, и он всем обещал: «Зайду, позвоню, прочитаю и т. п.» Так тяжело было ждать его! Уже уходили, и тут вдруг столкнулся он с Паниным.

— Поедем ко мне! — просил он церемонно-сдержанного старого своего приятеля, педагога, с которым Егор готовил на третьем курсе отрывок по художественному чтению. — Мы с тобой пять лет не сидели. И Леночка моя будет рада. По дороге прихватим чего-нибудь.

— Опять пить?

— Шампанское, благородный напиток. Ну ты можешь ради меня? — Панин покосился на Егора и Никиту, и Ямщиков успокоил его: они, мол, не помешают. — Выговориться хочу! Один раз можешь? Ради меня?.. Саша…

— Мы ж поругаемся.

— Прекрасно!

Егор и Дмитрий слушали и желали, чтобы Панин уступил. Ямщиков рад был лететь на край света, пьяно, забубенно, но искренне позабыть свою известность, разбросать по ветру все свои деньги, потерять ночь и день и еще ночь, а Панин чего-то думал, взвешивал. Наконец согласился. Долго ловили такси.

— Ах, Саша, — вздохнул Ямщиков, разваливаясь на заднем сиденье, — если бы ты… сколько бы встреч у нас было. И не хмурился бы на меня.

— Ты человек декоративный, — с легкой дружеской насмешкой тянул Панин, — артист, мне тебя надо долго мыть, полоскать, выкручивать, — тогда будет толк и будет общее.

— Общее есть. Не хмурься. Иногда хочется похныкать. Не перед кем. Перед ними? — Ямщиков приобнял Егора. — Они еще маленькие. И нельзя казаться слабым. Падаешь, растерян, скрипи зубами и молчи. В славе ли, в безвестности — помни, что вокруг много шакалов, которым приятно твое поражение. Не думай, что мне легко.

— Игра — твоя жизнь. Тебе дай характер, материал, что играть, и ты с потрохами отдашься в самый тупой, дешевенький фильм. Пока ты неизвестен, тебе нужно мелькание имени. Тебе нужны звания, деньги, слава. Где твоя совестливость? А потом напьешься и обсуждаешь, повсюду ищешь бюрократизм, поносишь всех налево и направо. Ну как тебя уважать!

— А ты знаешь, что о моем фильме полтора года молчат?

— Не снимайте такого. Ты не маленький. — Панин не поворачивался.

— Казенно, Саша. Казенно живешь.

— Вы же ни черта не смыслите, — снисходительно, даже ласково говорил Панин свое. — Вы не видите подводных камней. Ты что-нибудь соображаешь?

— Почему о моем фильме молчат? Ответь мне.

— А почему ты играешь в либерала? Ты не либерал, а играешь.

— Ты сейчас лукавишь, Саша.