Когда же мы встретимся?

— Здравствуй, — нежно сказала она утром у высокой башни Талавской. — Очень, рада, что ты здесь. Ты зайдешь ко мне? Тридцать четвертая комната.

Разговаривая, она гладила рукой по его груди. Видно, она соскучилась по нему в ту самую минуту, когда увидела его. Он был далеко и никак не влиял на ее жизнь. Много известных людей окружало ее в столице, от них что-то зависело, перед ними она старалась. Ее вызвали на десять дней сняться в маленьком, но приятном эпизоде, и она точно вернулась в родной дом, где ее должны были оберегать и любить. Она привезла приветы тому и этому и весело сообщила, как поживают их товарищи, у кого какие успехи, кто получил премии на фестивале, где и когда она виделась с ними. Приветы, может, и не просили передавать, но каждому она выдумывала что-нибудь лестное. Все повторялось: «Милый, мы о тебе недавно хорошо говорили с…», «Ты сейчас лучше выглядишь», «Надо бы как-то собраться», даже ее ласковые покровительственные жесты. Но мужчины с удовольствием принимали ее женское благословение и пользовались свободной минуткой, чтобы возле нее покрутиться. Егор же стоял в стороне и замечал, как всем было хорошо от простенькой лжи.

Это было удивительно: все давно улеглось, но в Изборске на мгновение что-то взошло.

Чему это приписывать? Грешной человеческой слабости? Влиянию обстоятельств, местности, поистине чудесной, монашески неприхотливой, со следами застывшего времени на каждом шагу? Или Егор соблазнился не пропустить на псковской земле и мига?

Да, чему приписывать?

Вообще, если отбросить мораль, ханжеские недоумения и прочее, каждый должен был славить Лизу, была она замечательна. Добра и великодушна, с нею приходил праздник. Себя она не берегла, не жалела и хныкала порою как-то по-актерски, безмятежно, чуть наслаждаясь своим горем-злосчастием.

— Я такая несчастливая эти дни, — сказала она Егору в обед. — Пожалел бы, что ли.

— Уж ты наша кисанька, — тянул слова Егор, — детка наша заброшенная, мы тебя сейчас искупаем, чайком-водкой напоим, баюшки ляжешь. Тебя надо в Малы на блины свозить, и все снимет.

— А что это — Малы?

— Местечко. Четыре версты от Изборска. Красотища! Литовцы когда-то разрушили монастырь двенадцатого века. А оскверненная святыня (лошадиное стойло устроили) не могла быть по тем нормам души возобновлена. Есть тут интересный человек, реставратор. Он там церковь, звонницу восстанавливает. Свербеев такой. Кирилл Борисович. Увидишь бородатого, высокого, красивого, в вязаной шапочке — несчастью не бывать! Бросайся на шею, он лю-юбит женщин. И они его. Они-то его-о! Меня бы так.

— Познакомь, познакомь.

— Первое, что он скажет: «Поедемте в Малы, в Себеж, в Прихабы! Ай-яй-яй, смотрите, какая конюшня! Это же архитектура, это же прекрасно!» Поспеши. С кем грешна не была!

— А в грязи не лежала, да? Ха-ха! О негодяй, негодяй. Уже ни в кого не влюблюсь. Ямщиков был последний.

— Летом ты звонила? Мы у него как раз были.

— Так это Димка трубку брал?

— Ага.

— О боже. Он тебе ничего не говорил? Я такое плела. Ничего?

— А что?!

— Когда не знают, врать или нет, начинается: а что? тебе зачем? Шиш потомству! — сказал Пушкин. Никому. Не стану больше ковать золотую колесницу. За что мне это наказание, жестокий изверг? Меня окружают лжецы и фарисеи. Обман, обман, искренних слов не услышишь. Черная, черная тоска… Господи, прости. Сиротство… Все…

— Отчего же ты так любезна со всеми?

— Я женщина, мне сам бог велит дарить надежды. Приходи лучше вечером.

— На лошадях не хочешь покататься?

— Слу-ушай! — загорелась она. — Это спасение. Я в Москве в манеже занимаюсь. Выбери мне поспокойнее. И мы с тобой съездим, хорошо? В Малы! Ну вот видишь, как удачно, что ты здесь. Возьми своего реставратора. Позвони часов в девять.