Когда же мы встретимся?

— Сколько злости в тебе! Жестокости! Прелесть. Ах, прелесть! Я даже на радости похорошею. Люби всех любящих тебя! Люби! Всех! Грядет моя погибель. Ни капли интуиции у мужиков. Ты не нуждаешься во мне? Совсем?

— Ты меня мистифицируешь.

— Моя любовь похожа на твою любовь к девушке в автобусе. Это самая бессмертная любовь.

— Я сегодня с нею, с бессмертной, шел к тебе.

— Любовь — это миг, Остальное — волынка и семейная жизнь.

— Как много мы сегодня разговариваем.

— Потому что не любим. Неужели ты не понимаешь? Любовь — страсть, миг. Раскаяние? стыд? Зачем? И в том, что женщина нужна всем — несите меня! берите меня! — много счастья. Миг!

— А долгая жизнь?

— К черту эту глупую долгую жизнь! — Лиза кинула подушку к стенке и привалилась спиной.

— Нет, я так не создан, — сказал Егор.

— Да не о тебе речь! Чурка! Куда тебе! Возьми меня в Малы.

— Ночь, — отговаривался Егор. — И зачем?

— Ну что-о? Да это же прекрасно!

— Наверно.

— Не холодей, не холодей. Дура я. Привыкла расставлять ловушки. Ну сойди, сойди на землю… Не мечтай. У тебя глаза блестят.

— Что это значит?

— Я любила всех любящих меня. Ямщиков испугался моей бессмертной любви.

Она приложила пальцы ко лбу, с горечью подумала о недавнем крушении и, наверное, о том звонке, когда в квартире Ямщикова поднимал трубку Дмитрий. На роль ее утвердили в марте, в разгар ее страсти к Ямщикову: нельзя срывать съемки, а то бы она ни за что не поехала в Изборск. Ненависть так же сильна, как любовь. «Я так тебя любила, — написала она ему, — я так мечтала о твоей любви. Прощай». Она ненавидела его за то, что он оставил ее; за то, что любят свою жену и детей; за то, что он сократил и без того короткий миг ее счастья. Но приступы ее бешенства сменялись воспоминаниями о волшебных днях, которым не бывает замены. Ей казалось, что никогда ни с кем у нее не сладится ничего похожего. Конец, и нечего ждать. На возрождение прожитого чувства не хватит сил. Уже не надо было пускаться на всякие хитрости: звонить так, чтобы не подошла к телефону жена и чтобы не сорвался его голос, если она где-то рядом; нечаянно попадаться ему на студии; выкраивать время на свидания, ездить в подмосковные леса на съемки к нему, а создавать ситуацию, будто к подруге. Именно с ним она соблюдала тайну, чего никогда не делала. Она берегла его от молвы, все же приятной мужчине, от славы донжуанской, которая могла ему когда-нибудь навредить — прежде всего в домашней его жизни. Она во всем старалась ему помочь, уберечь от общения с теми, кого он ненавидел и кто ему подкидывал камешки, чтобы он, осуждая безнравственность и пустоту красивой фразой, не служил им, как кому-то хотелось, всею своею жизнью, и распался, потихоньку стер свое лицо. Впервые через него, через любовь к нему, Лиза сама многое открыла и пробудилась, заглушила в себе пороки, которые возводила в достоинство, чтобы вольничать как хочется. Она его упрашивала, умоляла, кричала на него, не разрешала пить и отчаиваться — все ради него, его личности, которую она почувствовала за короткие месяцы с ним, потому что в любви распались все секреты.

«Я вас жалела всегда, — написала она ему на «вы» в предпоследнем злом письме, — в самом чистом и высоком смысле относилась к вам всегда, как ангел, ей-богу! Разве нет? Я не колдунья, и мои крики, заклинания, конечно же, впрямую помочь не могли, — вы такая флейта тонкая, что играть на вас очень трудно. Моя откровенность вовсе ничем не обставлена. Благодарю вас, сударь! Вы были добры ко мне, но редко, и я теперь ясно почувствовала, что вы мне приносите мучение, одну беду и муку. Сама виновата. Вокруг так трудно и тоскливо, что описать нельзя. Стихи вашего друга Свербеева вспоминаются: «Беседка муз. На круглой крыше лира. Она уж покосилась, и давно разбито разноцветное окно. Внутри темно, не прибрано и сыро». Не про Державина, а про меня. Вспомните обо мне, когда будет 27, помогите перешагнуть цифру 7, я верю в нее. Всегда во всем должно быть число 7».

— Запомни, — сказала она Егору, — то будущее, которое не может произойти иначе, чем оно произойдет. Нальешь ты мне наконец чаю?