Когда журналисты были свободны

А вот вузовские преподаватели относились ко мне так, словно я в свои 19 лет был не звездой радиоэфира, а обычным студентом. Очень правильно они относились. И дело было даже не в их педагогическом таланте (хотя и это, несомненно, играло свою роль). Дело было в том, что они сами являлись звездами.

Деканом нашего факультета был известный ученый Василий Ларцев. Литературу преподавал профессор Благонравов – он писал диссертацию по стихам Андрея Вознесенского (и читал его стихи нам – прямо на лекциях). Более того – он встречался с Вознесенским, тот дарил ему свои книги. Благонравов потом рассказывал: в одном из стихотворений вместо предполагавшегося по логике и рифме слова «дох…я» стояло целомудренное многоточие. И Андрей Андреевич своей рукой на месте точек вписал то, чем стихотворение и должно было заканчиваться.

Языковедение, языкознание, русскую и зарубежную литературу читали братья Магазанники. Большую часть своей жизни они проработали в ленинградском вузе, но затем на волне антисемитизма были отправлены в Самарканд. И у нас, узбекских студентов, вдруг появилась ленинградская школа языкознания: как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Однажды в Самарканд приехал писатель. Мы его считали великим, а кроме того, он был диссидентом – это понятие только появлялось тогда, говорили об этом шепотом.

Тайная встреча с ним проходила в набитой до отказа однокомнатной квартире-«хрущевке». И вот когда вечер был в разгаре, а все уже в хорошем подпитии, писатель захотел в туалет, но там обосновалась целующаяся парочка. И тогда он, не раздумывая, вышел на балкон и отлил с высоты пятого этажа.

– Вот она, свобода, – восхищенно сказал кто-то.

Но писатель действительно был неплохой…

Однажды мне случайно попал в руки один из выпусков «Роман-газеты», журнал на газетной бумаге с мягкой обложкой. Эта книжная серия выходила тогда миллионными тиражами и была очень популярна. Обычно в ней печатали произведения «официальных» писателей, творчество которых в целом не выбивалось за рамки советской идеологии, одобренных властями литературных стилей и взглядов на жизнь. А тут что-то кольнуло в моем сердце. Я увидел незнакомое мне имя – Александр Солженицын, его книга называлась «Один день Ивана Денисовича». Как же она меня потрясла, как перепахала мое сознание! Я вспоминал судьбу своей раскулаченной семьи, своего отсидевшего ни за что деда, а за ними видел огромную многострадальную страну, измученную сталинскими репрессиями. «Один день» буквально ворвался в мою беспечную молодость, заставил по-другому воспринимать многое из того, что меня окружало. А потом уже пошел «самиздат» с его новыми и новыми откровениями, что неизбежно вело и к новым компромиссам со своей совестью. Я еще не раз буду говорить о них в следующих главах книги.

Студенческая молодость оказалась коротким временем бесшабашного веселья и упоения правильными постулатами. Мы все играли на гитаре. Мы все слушали Окуджаву и Высоцкого. Нам всем казалось, что впереди – огромная счастливая жизнь.

Потом судьба нас раскидала. Кто-то спился. Кто-то умер. Кто-то эмигрировал. Из всей нашей компании в Самарканде остался только один друг. Он работает врачом и пишет книги по истории Самарканда. А больше нет никого…

Но я помню каждого из друзей – и очень скучаю. Тахир Джульматов, Витя Михальченко, Валерий Ким, Ефим Ташлицкий, Симон Розенблат, Саша Рябущенко, поэт Володя Мышкин, Виктор Стебунов… Детскую и юношескую дружбу вспоминаешь всю жизнь.

На третьем курсе университета я перевелся на заочное отделение: работа увлекла с головой. Меня пригласили в самаркандскую газету «Ленинский путь». Собственно, это была единственная областная газета. Работал я в отделе партийной жизни (самый важный отдел!) и писал о деятельности ВЛКСМ.

…Я сидел за печатной машинкой. Писал один абзац, другой, третий. Перечитывал написанное. Доставал бумагу из машинки. Комкал. Бросал в корзину. Заправлял новый листок. Комкал. Выбрасывал. Заправлял новый.

– Эдик, ты чего мучаешься? – в кабинет зашел Витя Тихонов.

Он бы ненамного старше меня, но уже работал в секретариате.

– Не понимаю, как это писать! – Я со всей злостью засадил очередной «снежок» из бумаги в корзину.

– А что у тебя? – Витя посмотрел мои расшифровки. – Фестиваль дружбы? Эдик, да что там писать?!

– В то-то и дело! – Я готов был взорваться. – Что писать?

Это был мой первый крупный репортаж. Фестиваль дружбы молодежи Таджикистана и Узбекистана. На границу двух республик приезжали молодые парни и девушки. Предполагалось, что они будут рассказывать друг другу, как чудесно им живется при советском строе. И дружить.

А теперь представьте: ограниченная территория. Двести молодых девушек и парней. Горячая кровь. Какая может быть дружба? Фестиваль стал гимном алкоголю, марихуане и плотской любви. Особо утонченные личности предпочитали крутить романы, но и те активно переходили в горизонтальную плоскость. Что из этого можно было взять в статью партийной газеты, я не представлял.