Когда звезды чернеют

— Красный — любимый цвет Кэмерон, — поясняет Грей. Они с Ди Энн сделали эту временную вывеску и, насколько я вижу, провели в здесь уже несколько часов. Стенд наполовину заполнен фотографиями, открытками и рисунками. В одном углу Грей прикрепил обложку альбома Мадонны «The Immaculate Collection», который был саундтреком их дружбы последние два года. Он уже обошел всех учителей Кэмерон, у некоторых сохранились копии ее работ и стихов. Одно стихотворение, из пятого класса, называется «Листья гингко»:

Сплющенные шары. Парашюты.
Каждый лист как что-то горящее.
Мечта вспорхнула. Я стою
Под желтым деревом и думаю
Про вчера. Думает ли вчера
Обо мне?

Читаю строки и чувствую, как у меня перехватывает горло. Это не просто хорошие стихи; в них видна уязвимость, которую я побоялась бы обнажить в ее возрасте, особенно в части прошлого. Я была тогда не настолько храброй. Возможно, сейчас тоже — по крайней мере, не таким способом.

— Она особенная, правда? — говорит сзади Грей.

— Да, она особенная.

С помощью Грея и Ди Энн я добавляю на стенд вещи, которые принесла с разрешения Эмили: рисунок хамелеона — «Мама, я по тебе скучаю», — пляжную фотографию из Малибу с розовой раковиной и еще несколько, включая фото Кэмерон с Кейтлин Манси, каждая в одном роликовом коньке; волосы обеих забраны в одинаковый высокий хвостик, но спускаются с разных сторон, как будто девочки дополняют друг друга.

— Боже, какие они славные, — говорит Ди Энн, когда прикрепляет фотографию. — Я не помню Кэм в этом возрасте.

«Кэм».

— Я говорил с Кейтлин Манси, как вы просили, — добавляет Грей. — Она вовсе не была мерзкой. Она плакала.

— Кэмерон много значила и для нее, — отвечаю я.

— Она дала мне это. — Грей держит видеокассету. — Тут где-нибудь можно ее посмотреть?

Мы роемся в задней комнате и находим кладезь оборудования: проекторы для диапозитивов, древний катушечник, кассетный магнитофон «Бетамакс», а потом — бинго — видеоплеер. Подключаем его и собираемся втроем перед старым телевизором в маленькой кухне. Рядом, на подоконнике, под перекошенными жалюзи, лежит серый слой старых коконов мотыльков. Раковина набита потрескавшейся посудой. Потом телевизор гудит, оживает, и все это уже неважно. Комната исчезает.

Кэмерон и Кейтлин поют в микрофон «Under the Sea» из «Русалочки», целиком отдавшись песне. Хвосты развеваются в полную силу, у Кэмерон волосы спускаются до пояса. У девочек полусформированный, предподростковый вид — возраст еще не добрался до лиц. У них ямочки, брекеты. Они ослепительны.

— Они великолепны, — говорю я Грею, переполненная эмоциями.

— Не знаю, хотела бы она, чтобы мы показывали это перед кучей народа…

— Почему нет?

— Это было давно. И, я не знаю… Она здесь такая невинная.

— Невинность — это дар. Посмотри, как они прекрасны. Какую бы боль она ни испытала, какую бы жестокость ни пережила, здесь этого не видно. Она избавилась от этого, пусть даже на минуту. Дети способы быстро оправляться от бед. Я всегда этим восхищалась.

— Я никогда об этом не задумывался с такой стороны.

Запись заканчивается, механизм щелкает, потом жужжит. Грей нажимает на повтор, Ди Энн обнимает его за плечи, прижимая к себе, и мы смотрим еще раз. Солнце пробивает жалюзи, хлещет светом по стене над телевизором. Потом звучит песня:

Взгляни-ка на мир подводный —
Веселье и благодать.
Чудесный он и свободный.
О чем же еще мечтать?

Глава 47

Мы с Уиллом договорились встретиться в четверть седьмого, чтобы поработать над его речью, но к этому времени уже начинают собираться люди. Кто-то поставил у дальней стены длинный стол и разложил на нем еду. Ужин в складчину, мультиварка, полная фрикаделек, сыр, крекеры, кучки рулетов, пластиковые столовые приборы, бумажные салфетки, розовый лимонад и башня из стаканчиков. На мгновение мне становится тошно, но потом я вспоминаю, что в маленьких городках любое массовое сборище подразумевает еду. Вдобавок совместная еда всегда сближает людей, позволяет занять руки.

Вскоре стулья начинают заполняться. Ванда раздавала флаеры и хорошо поработала. Наконец-то город собирается. Приходит каждый, потому что пришло время, время собраться и признать правду, а потом справляться с тем, что есть, там, где все мы сейчас находимся.