Кого я смею любить. Ради сына

Я так и слышал голос Башлара: “Вот счастливчик! Мало ему, что у его сына самая великолепная голова в

департаменте. Он еще хочет, чтобы у его дочери оказались самые великолепные бедра”.

И третьим событием был провал Бруно на первых же экзаменах на бакалавра. Меня его неудача сильно

расстроила (еще и потому, что в глубине души я, возможно, даже рассчитывал на его провал: “Если и не сдаст,

беда невелика… Потерян год для него, зато выигран для меня”). Мне было неприятно выслушивать

комментарии:

— Я этого ожидал (Мишель).

— Действительно, последний во всех отношениях (Башлар).

— Если уж сын преподавателя провалился, значит, он и впрямь круглый дурак (глас народа).

— Симпатичный-то он симпатичный. Но иногда мне думается, не оказываются ли самыми

симпатичными в жизни те, у кого, кроме симпатии, ничего другого нет за душой (Мамуля).

Я был признателен Лоре, когда она возражала:

— Надо быть справедливым. Он набрал даже два лишних балла на письменных экзаменах. А на устных

он просто растерялся.

Нельзя было отрицать, что Бруно, стоило ему выйти из дому, становился мучительно застенчивым, и в

этом, вероятно, была и моя вина. Его плохое знание английского языка (на этом экзамене он как раз потерял

шесть недостающих ему для общего итога баллов) тоже можно было поставить мне в упрек: я не хотел

расставаться с ним и ни разу не послал его, как Мишеля, на каникулы в Англию; моя вина усугублялась еще и

тем, что, желая вооружить своих детей лучше, чем был вооружен я сам для жизни в этом мире, испытывающем

вечный голод в технических кадрах, я полностью пренебрег профессиональными предрассудками и посоветовал

своим сыновьям во время специализации выбрать математику и современные иностранные языки.

И вот результат: я открыл шлюз. Я решил поручить Бруно Мишелю, который в третий раз собирался в

Ноттингем к Кроундам и, польщенный тем, что ему доверили роль наставника, не заставив себя долго

упрашивать, согласился взять с собой брата.

— Я его верну тебе через месяц, чтобы он еще успел подготовиться к повторному экзамену. Ручаюсь, что

за все это время он ни одного слова не скажет по-французски, — заверил меня Мишель.

Чтобы оплатить их поездку, расходы на которую превышали мои возможности, я, не сказав никому ни

слова, продал свой перстень с печаткой, предусмотрительно посетовав на то, что потерял его. Самым трудным

для меня оказалось наше прощание на Северном вокзале. После своего провала Бруно сперва растерялся,

чувствовалось, что он удручен и теряет остаток веры в собственные силы; однако мало-помалу он

приободрился, чему весьма способствовали упреки, удивительно напоминающие поощрения (тебе не хватило

всего-навсего шести баллов), хотя и не смел еще откровенно радоваться своему отъезду. В последнюю минуту

он высунулся из открытого окна вагона.

— Ну и железно ты меня наказал! — крикнул он.

Я возвратился домой, без конца повторяя эту фразу, стараясь угадать, что скрывается за этим жаргонным

словечком. На следующий день вместе с Лорой и Мамулей, которые разместились на заднем сиденье машины, я

отправился в Эмеронс, тщетно поворачивая все время по привычке голову направо.

Дул сильный морской ветер, приносящий ливни в эти края; он поднимался вверх по долине, и

бесчисленные капли дождя тускло поблескивали, разбиваясь о землю. Казалось, миллиарды уклеек сбрасывают

с себя чешую. Дождь шел и шел, река, бурля и пенясь, неслась мощным потоком шириной в километр среди

склоненного к воде ивняка. Моя многоуважаемая теща в своем кресле, которое катила моя многоуважаемая

свояченица, отваживалась иногда добираться до заброшенного дока и, глядя на облюбованную чайками отмель,

которой угрожал столь необычно поздний разлив реки, сокрушалась, что бедных птенцов вот-вот затопит;

продрогнув, она устраивалась поудобнее у камина, где жарко пылали ясеневые поленья. Я чувствовал себя

одиноким, и мне не раз приходило на ум: “Вот что ждет меня в будущем, тогда как, женись я на Мари…”

Проливной дождь заставлял меня подсаживаться ближе к огню на радость мадам Омбур; она временами

уже теряла ясность мысли и иногда подолгу молчала, почесывая себе голову вязальной спицей, но это не

мешало ей всякий раз, когда Лора куда-нибудь уходила, впиваться в меня своими сверлящими глазами и тихо

заводить одну из своих давно наскучивших старых песен:

— Вот и остались вы один-одинешенек! Такова жизнь. А женись вы на Лоре, бедняжка…

Пустые слова, такие же бесполезные, как и мои воспоминания о Мари. Голос Мамули дребезжал:

— Вот так-то, вот так-то, Даниэль.

Или неожиданно она добавляла:

— Поскучайте-ка, поскучайте как следует, Даниэль. Посидеть на бездетной диете не так уж плохо для

здоровья. У вас еще больше разыграется аппетит на семью.

Впрочем, и у нее бывали просветы, и тогда она снова ненадолго превращалась в прежнего оракула на