Кого я смею любить. Ради сына

что-то многозначительное появилось в их взглядах; их фигуры, когда они идут, тесно прижавшись друг к другу,

дышат тем счастьем, которое не удается скрыть даже любовникам, тщательно оберегающим свою тайну. Когда я

спросил о них Луизу, она не стала ничего отрицать, но и ничего не утверждала. “Ролан, Мари… все может

быть”, — ответила она без всякого удивления, смущения, любопытства, словно это касалось их одних, словно

речь шла о чем-то вполне естественном и не заслуживающем особого внимания. Ролан, Мари — она даже не

соединила их имена союзом “и”, они не жених с невестой, не возлюбленные, просто товарищи, возможно —

больше, чем товарищи, а может быть, и нет, какая разница? И действительно, ну какая мне разница? Ведь я им

не отец, фактически я даже не несу ответственности перед налоговым инспектором и бухгалтером за то, что их

чада оказались здесь (ответственность весьма относительная, и все-таки она не дает мне покоя, как ноющий

зуб). Короче, если между ними что-нибудь и произошло, для меня в этой истории самое неприятное — легкость,

с какой они смотрят на вещи. Они ведут себя как ни в чем не бывало, это их ничуть не волнует и не тревожит.

Точно так же, как и моих собственных детей. Но ведь если родители Ролана и Мари ни о чем не догадываются,

где гарантия, что мне все известно о моих детях? Лора, с которой я осторожно поделился своими

наблюдениями, не могла сказать мне ничего утешительного.

— Да, мне тоже так показалось.

Еще одна форма безразличия — безразличие церковной кропильницы — сосуда с влагой, рассчитанной

на глупцов:

— Вы же знаете, теперь женятся не так, как прежде. И не создавайте себе лишних волнений, как обычно.

Да, как обычно. Как всегда. У моих детей есть глаза. Есть чувства. Они живут в такие годы, когда эти

чувства особенно обострены, и в то же время сейчас, как никогда раньше, долго тянутся годы учебы, слишком

долго приходится ждать, пока получишь какую-нибудь специальность и сможешь наконец подумать о том,

чтобы обзавестись двуспальной кроватью. В старые счастливые времена сыновей женили очень рано, да и

девушек выдавали замуж, едва они выходили из младенчества, и не было никаких проблем. Когда же было

совершено насилие над природой и возникли эти проблемы, рядом с ними, как всегда в таких случаях, не

замедлило появиться лицемерие. Целуйтесь, но помалкивайте, вас слушают дружеские уши. С тех пор так и

идет, и что только не скрывается под благопристойной оболочкой. Потом наступило мое время, появились

эмансипированные девицы, но они еще чувствовали за собой какую-то вину, хоть и бахвалились этим. Но

недолго: грех умирает. Теперь на смену пришли Роланы, Мари и им подобные: они не собираются ждать, для

них нет ничего запретного, не существует никаких проблем. Моя чистота — в отсутствии лицемерия. А каковы

мои дети? Я смотрю на них.

Вот ты, Луиза, так ли ты чиста внутренне, как белоснежно твое белье, благоухающее ароматами всех

цветов? Ты живешь в полном согласии со своим телом, в тебе столько чисто женской непринужденности, но это,

вероятно, идет от твоего ремесла, в котором много показного. Мне на ум приходит мерзкая студенческая

поговорка: “За ее девственность я бы свое состояние не поставил”. Слава богу, состояния у меня нет, но что бы

я там ни говорил, мне хочется верить все-таки, хотя я сам так рано выпустил тебя на свободу, принес тебя в

жертву твоей же независимости, — мне все-таки очень хочется верить, что ты и сейчас все так же чиста, как

была даже без большого чуда. Каким бы циником, каким бы бесчестным совратителем ни был мужчина, он в

глубине души всегда надеется, что его собственная дочь устоит в той ситуации, в которой перед ним самим не

устояли другие женщины.

Многие отцы были бы спокойны за такого сына, как ты, Мишель, но долго ли тебе еще удастся

сдерживать порывы своего сильного тела? Я рад, что Мари досталась другому, и пусть вы будете считать меня

странным, неисправимым, старомодным, я все равно не могу согласиться с тем, что отец обязан следить за

поведением дочери и закрывать глаза на то, как поступает его сын, если тому подвернулась возможность без

особого риска испробовать свои силы на чужой дочери. Теперь в поле твоего зрения осталась одна Одилия,

которая, может быть, и не слишком упорно, но все-таки влечет к себе твои взгляды, я это вижу.

Ты совсем не похож на моих старших детей, Бруно, но я, кажется, что-то подметил и у тебя. Когда ты

рядом все с той же Одилией, легкое облачко заволакивает твой взгляд… Нет, пустяки, конечно, пустяки, здесь не

может быть ничего серьезного. Ее не назовешь недотрогой, в наше время таковых не существует, но она

осмотрительна; правда, в излишней скромности ее не упрекнешь, но вместе с тем она сдержанна. Словом,

Одилия не Мари. Здесь она единственная свободная девушка, и она в восторге оттого, что ей оказывают явные

знаки внимания студент Политехнической школы, который еще вчера казался ей недосягаемым, и этот юный