Кого я смею любить. Ради сына

не считает себя умнее остальных — в этом он похож на меня, но некоторые его мысли меня просто сбивают с

толку. Я и раньше заметил это по своим ученикам: все реже сталкиваешься с лицемерием у молодого поколения,

этот вирус постепенно уничтожает какой-то новый антибиотик, растворенный в их слюне, подобно тому как

пенициллин окончательно побеждает сифилис. У Бруно есть свои представления о совести (и еще какие!), но

они не совпадают с моими. У него свои моральные устои, но внешняя сторона дела для него не имеет большого

значения.

— Ты слышал? Скорняк с улицы Жан-де-Шелль женился на дочери своей служанки. Он на тридцать лет

старше ее, но зато у него тридцать миллионов, вот черт! Быть шлюхой — это полбеды, можно сменить ремесло.

Но вот так продаться на всю жизнь, да еще по закону — это уже совсем невесело.

Никакого бунтарского духа, но и никакой покорности. Он мало что уважает, но мало чем и возмущается.

Жизнь то, что она есть — она не так уж хороша, жаль, конечно, но ничего не поделаешь. История — машина,

фабрикующая глупость и злость: новейшая история это доказывает достаточно наглядно; но годы, которые

Бруно не довелось пережить, вызывают в нем не больше и не меньше ужаса, чем ассирийские зверства,

злодеяния Нерона или Варфоломеевская ночь. Для него, так же как и для Луизы с Мишелем, прошлая война не

тема для разговора; кто говорит о ней — выдает свой возраст. У нас были убитые на войне — обнажим головы.

И больше ни слова. Отстранимся. И в этом отстранении — неприятие: это его не коснулось, он не безумец, он

отвергает такое наследство. И действительность не заставит его отречься от своих взглядов. О человеке,

который добровольно завербовался в армию и дал себя убить, Бруно без всякой жалости, но и без презрения

скажет:

— Ненормальный какой-то.

А про великолепного Мау-Мау, который в соревнованиях на приз газеты “Франс суар” потрясал своим не

менее великолепным дротиком, он скажет:

— Это вместо того, чтоб тренироваться по-настоящему и взять семидесятипятиметровку!

Спортивные соревнования — убежище мирных людей. Пусть показывают свою силу на аренах. Там

американцы могут “пустить кровь” русским или наоборот. Вот когда загорается мой миролюбивый сын! Если

по телевизору вечером передают американскую вольную борьбу — кэтч, он буквально рычит, следя за

сплетением двух волосатых, вспотевших тел, за клубком, в котором уже невозможно различить, где змея, а где

Лаокоон.

— А ну, вдарь ему, вдарь!

Казалось, заговаривать с ним после спорта о живописи и литературе было бессмысленно. Однако о

хорошей картине или о книге, которую он прочел одним духом, Бруно коротко скажет:

— Сила!

Мои тридцать учеников научили меня понимать, что значат эти слова в современном языке, и я горжусь

вкусом Бруно, так как знаю очень образованных людей, которые подолгу изучают что-то, разбирают свои

впечатления с осторожностью врача, выслушивающего сердце больного, и все-таки ошибаются чаще, чем он,

хотя и пользуются стетоскопом.

Г Л А В А X V I

Четырнадцатое июля. Мы должны были уже уехать, но Луиза освободилась только тринадцатого, и из-за

нее мы задержались. Мы укладываем чемоданы, готовясь к отъезду. Один в своей комнате, я собираю вещи.

Через открытое окно порывы ветра доносят до меня издалека паровозные гудки и патриотические марши,

которые играет военный оркестр у памятника в парке мэрии. В коридоре кто-то тащит большую плетеную

корзину. Я слышу, как Бруно возмущается:

— Ты что, не могла меня позвать?

Громко смеясь, не знаю уж почему, он сбегает по лестнице. И этот беззаботный, полный детской

непосредственности смех плохо вяжется с обликом почти взрослого мужчины. И я уже не знаю, хочется ли мне,

чтобы этот смех, от которого у меня становится радостней на душе и который в то же время раздражает меня,

оборвался или продолжал звучать.

Пробил его и мой час. В конце июня он сдал последний экзамен на бакалавра. Без блеска, но и без

особых трудностей. Кончились наши бесконечные поездки Шелль — Вильмомбль в маленькой автомашине,

кончилась наша тихая жизнь вдвоем. Меня снова охватывает страх. Куда теперь уйдет он от меня?

Конечно, этот вопрос следовало бы поставить иначе: куда мне теперь его определить? Или даже: куда он

сам себя определит? Мишель — тот не стал колебаться, он сразу же нашел правильный путь, и теперь, ко

всеобщему удовлетворению, заканчивает первый курс Политехнической школы. (Он, правда, немного устал и,

несмотря на все свои старания, смог занять лишь четвертое место на курсе). Особых проблем у нас не возникло

и с Луизой, которая сама выбрала профессию и заставила нас примириться с принятым ею решением. Она уже

начинает неплохо зарабатывать. Она даже предложила вносить свою долю в наш бюджет, и я, чтобы не задеть ее

самолюбия, согласился, но в то же время, чтобы не слишком страдало мое самолюбие, наполовину уменьшил