Кого я смею любить. Ради сына

даже думал, что он просто заболел. Во всяком случае, с января в Бруно начали происходить какие-то изменения.

Сперва меня насторожила все чаще повторяющаяся избитая фраза:

— Нет, в воскресенье на меня не рассчитывайте.

Потом непривычное для него брюзжанье:

— До чего надоела эта юриспруденция… что за ерунда все это крючкотворство.

И, что было уж совсем неприятно, его новый тон:

— Когда только мы соберемся сменить нашу колымагу?

Или же по поводу одного из моих замечаний:

— Ты рассуждаешь так, как рассуждали двадцать лет назад.

Правда, сама его резкость и откровенность говорили о том, что он по-прежнему доверяет мне. И все-таки

чувствовалось: он раздражен и ему досадно, что он не всегда и не во всем может разделять взгляды своего отца

(правда, я никогда не требовал этого, но он, вероятно, приписывал мне подобное желание только для того,

чтобы легче побороть в самом себе укоренившиеся в нем мои представления). Обычно услужливый, “славный

мальчик”, как любила говорить Лора (она редко находила нужные слова), он вдруг взрывался, словно каштан на

сковороде, но тут же, чтобы загладить свою вину, сбрасывал колючую кожуру и миролюбиво протягивал нам

свои плоды; настоящее раздражение вызывали у него лишь некоторые мои неприязненные замечания. Вечерние

разговоры, которые часто определялись телевизионным журналом новостей, не всегда заканчивались гладко. Не

следовало, например, выражать сожаление по поводу того, что народы, сбросившие наше иго, нападают теперь

на нашу культуру.

— Целых пять веков поучений! Я думаю, им осточертели европейские наставники!

Не следовало также посмеиваться над узкими брюками и видеть в них своего рода символ.

— Зато вы плавали в своих так же, как и во всем остальном, — возражал Бруно.

Не следовало благожелательно выслушивать бравурные речи какого-нибудь генерала в отставке, ставшего

моралистом и оплакивающего отсутствие гражданских идеалов у молодого поколения.

— Хорошо тебе болтать, старый трепач, — насмехался над ним Бруно. — Франция досталась вам богатой

страной, страной-победительницей; а мы получаем ее разоренной и побежденной. Какие уж тут гражданские

идеалы!

Не следовало, как это делала Лора, ополчаться против Франсуазы Саган, объявляя ее глашатаем

поколения сторонников джинсов.

— Глашатаем кого, чего? — восклицал Бруно. — Едва ли два процента молодежи напоминает ее

персонажей. Но все дело в том, что вам доставляет удовольствие думать, что мы такие.

Впрочем, он, как всегда, был сдержан. Однако не следовало отрицать талант Франсуазы Саган.

Двадцатилетняя писательница, оказавшаяся сразу в одном ряду с прославленными корифеями, лишний раз

показала, на что способны молодые, свежие головы. Стоило мне открыть рот, как у Бруно уже готово было

возражение.

— Ты, конечно, сейчас скажешь, что именно в этом кроется истинная причина ее успеха. Ну а Моцарт, а

Радиге, их тоже мы выдумали?

Но главное, главное, не следовало критиковать Луизу. А она беспокоила нас, Лору и меня (нас, обратите

на это внимание), и очень беспокоила, она приходила то с одним, то с другим, представляла: “Жан-Поль” или

“мосье Варанж”, сообщала, что не будет ужинать, что вернется только утром (как-то в субботу она вообще не

вернулась), и уходила, ничего не объяснив, кокетливая, веселая, нисколько не задумываясь о том, как тревожно

становилось у нас на душе после ее ухода. Я ничего не говорил. Лора тоже сперва молчала, потом, не выдержав,

бормотала себе под нос, что все-таки…

— Уж чего только ты не придумаешь! — протестовал Бруно.

И на нас обрушивался поток ядовитых афоризмов.

— Прошли те времена, когда девушки, словно салат в зеленной лавке, ждали своего покупателя, моля

Бога, чтобы он появился раньше, чем они окончательно увянут.

Или же:

— Я знаю, о чем вы думаете. Ну, даже если это так! Что она от этого, калекой станет?

— Бруно! — стонала шокированная Лора, стараясь сдержать улыбку.

Бруно смеялся и продолжал, строя из себя адвоката:

— Так вот, выходя замуж, женщина сохраняет право собственности на свою персону, но уступает право

пользования данной собственностью в обмен на пищу и кров. Другие женщины сдают свою собственность

внаем. И воистину бескорыстным поступком следует считать только передачу имущества заинтересованной

стороне без составления купчей крепости…

— Может быть, это и так, — возражала Лора, становясь сразу серьезной, — но все дело в том, что те, кто

выигрывает от такой передачи имущества, впоследствии нас же самих упрекают в этом.

Но за Бруно должно было остаться последнее слово:

— Только не мы. Вот что нас отличает от вас. Мы не станем презирать девушку после того, как

воспользовались ее слабостью.

Я улыбался: “мы” в устах Лоры и Бруно — немолодой девственницы и, вполне возможно, молодого

девственника — звучало не слишком убедительно. Правда, в системе Бруно это ничего не меняло. Но кто

вдохнул в него эти мысли? Почему с таким ожесточением защищает он свою сестру, словно предвидит худшее и