Кого я смею любить. Ради сына

память становится короче, кажется непостижимым, почти противоестественным тот все возрастающий интерес,

что проявляют их дети к каким-то незнакомым людям, еще вчера затерянным среди огромного человеческого

муравейника, а сегодня вдруг забравшим такую силу, такую власть; эти люди открыто или тайно вторгаются в

вашу жизнь, лишают и отца и мать их прежнего могущества, спокойствия, царившего до тех пор в доме за

перкалевыми занавесками.

Вы видите, я старался укрыться под маской юмора: старый, испытанный прием, без которого трудно

обойтись педагогу и который так ценится в нашей стране, где предпочитают полировать свою ярость. Не знаю,

что бы я отдал, лишь бы только вернуться на два года назад, снова почувствовать себя сиамским близнецом

своего сына, снова жить с ним одной жизнью. Я ждал. В ожидании я следил за ним, не сводил глаз с часов,

точно так же, как он следил за мной во времена Мари. Я замечал все, то есть почти ничего. Бруно казался

немного усталым, слегка озабоченным, но, как всегда, собранным, он вел себя сдержанно, но не сторонился

меня, он все реже жертвовал для нас своими воскресеньями, но все-таки пытался уделять нам какое-то время. В

доме бабушки, где ни о чем не догадывались, а если бы и узнали, то только посмеялись бы над этим, акции

Бруно росли.

— Он становится просто молодцом, — говорила Лора, когда у нее случались приступы откровенности.

— Как вам повезло с детьми, мой друг, подумать только: блестящий ум, красавица и верное сердце! —

шептала мне одряхлевшая Мамуля, которая, угасая с каждым днем, становилась все прозрачнее и отрешеннее;

мы навещали ее не чаще раза в неделю, когда у нее бывали короткие моменты просветления, и проводили минут

пять среди всех ее нелепых веревок и безделушек.

Верное сердце, да, конечно! Но когда это сердце приходится делить то с тем, то с другим, а теперь еще с

этой невесть откуда взявшейся девицей, которая, вероятно, посмеивается над его верностью, это действует не

слишком-то вдохновляюще.

Это были последние слова, обращенные ко мне моей тещей, слова, как и следовало ожидать,

насмешливые. Через два дня ее разбил паралич. Правда, на этот раз она выкрутилась, но у нее отнялись язык,

руки и ноги. Лора отказалась нанять сиделку, уверяя даже, что в таком состоянии мать будет менее

требовательна и за ней легче будет ухаживать.

Мы дали себя убедить со снисходительной благодарностью тех, кто привык к героизму одного из членов

семьи, хотя такое “облегчение” выразилось в том, что похудевшая, побледневшая, растрепанная Лора, не зная

отдыха, сновала из дома в дом, постукивая своими туфлями без задников.

Прошел месяц. Незадолго до пасхи я узнал от одного из своих коллег, что Луиза почти на правах хозяйки

устроила танцульку, чтобы отпраздновать новоселье в доме мосье Варанжа: “Вечер был очаровательный, мой

сын был среди приглашенных”. Луиза не стала отрицать:

— Ну и что же, — сказала она холодно и ничуть не смутившись, — разве я не могу устроить свою

жизнь?

— Какую жизнь? — спросил мосье Астен.

— Ту, которую можно назвать настоящей жизнью, — нетерпеливо бросила она. — Знаешь ли ты, что я

уже зарабатываю больше тебя? Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я вообще переселилась в Париж?

— Ну что ж, пожалуйста, — ответил мосье Астен, тут же пожалев о своих словах.

— Хорошо, я об этом подумаю, — проговорила Луиза дрогнувшим голосом, затем добавила: — Вместо

того чтобы выслеживать меня, ты бы лучше занялся Бруно. За него действительно стоит поволноваться. А мы с

Мишелем знаем, чего хотим добиться в жизни, и не беспокойся, мы не пожертвуем своим будущим ради какой-

нибудь чепухи.

1 Про себя (ит.).

Больше она ничего не сказала, но я очень скоро выяснил, что Бруно перестал посещать лекции. Мне

ничего не стоит, если только я на это решусь, выудить любые сведения в профессорском кругу: у меня,

серенького учителя, столько преуспевших друзей, которые будут в восторге продемонстрировать передо мной

лишний раз свое могущество, оказав мне эту “любезность”. Один из них, тот, что в свое время позволил себе

роскошь одну за другой защитить две диссертации в области филологических и юридических наук, известный

среди студентов своей придирчивостью на экзаменах и манерой шмыгать носом, за что его прозвали

“соковыжималка”, не стал от меня скрывать:

— Бруно? Да, я его не вижу уже целую неделю. Скажу тебе откровенно, дела у твоего сына идут не

блестяще, далеко не блестяще…

В тот же вечер после ужина я решил поговорить с Бруно. Он тоже не стал ничего отрицать.

— Все точно, — сказал он. — Я хотел подождать еще эту неделю. Узнать результаты конкурса, и тогда

сразу обо всем тебе рассказать.

— Конкурса? — проговорил я, потрясенный. — Какого еще конкурса? Ты участвовал в конкурсе, ничего

не сказав мне об этом?

— Я принял участие в конкурсе ведомства связи, — ответил Бруно смиренно, но твердо. — Ты же

знаешь, я не блещу способностями. Я хочу заняться тем, что мне по силам. Если я не пройду здесь, то