Кого я смею любить. Ради сына

попытаюсь найти себе что-нибудь подходящее в системе налоговой инспекции, в какой-нибудь конторе или,

может быть, в административном аппарате. Ведь неизвестно, что ждет впереди, а я не желаю сесть в лужу со

своей неоконченной, никому не нужной работой на звание лиценциата. И потом, мне бы хотелось как можно

скорее начать зарабатывать себе на жизнь.

У него появились какие-то секреты, он принимал без моего ведома решения, собирался поставить меня

перед свершившимся фактом, приводил мне разумные доводы, которые скрывали истинные причины его

поведения и лишали меня права возмущаться; он держался с непривычным для него спокойствием и

хладнокровием; этот незнакомый мне, вкрадчивый, непроницаемый мальчик научился владеть своим лицом,

мне казалось, что душа его поражена медленно разъедающими ее микробами… Нет, моего сына подменили!

— Экзамен прошел благополучно, — продолжал он. — Результаты станут известны недели через две. Но

я думаю, все будет в порядке.

— Нечего сказать, блестящие у тебя перспективы, ты далеко пойдешь! — воскликнул мосье Астен.

Моего бедного Бруно, которого и так не очень щедро одарила природа, лишали последних возможностей,

превращали в полное ничтожество. Его останавливали на полпути, а ведь этот паренек, хоть и очень медленно

— что ж, иногда и черепаха догоняет зайца, — мог все-таки чего-то добиться.

— Я все равно не ушел бы далеко, — невозмутимо продолжал Бруно. — Ну, а когда я начну работать, я

смогу учиться в высшей школе ведомства связи, она готовит для себя кадры. К тому же мне ничто не помешает,

поступив на службу, продолжать изучать право.

Он еще и практичен: откладывает трудности на более поздний срок. Я все больше волновался, едва

сдерживая готовый сорваться вопрос: зачем, чего ради? Я знал. И я не хотел знать. Я тоже постараюсь быть

непроницаемым, мне это необходимо, чтобы выиграть хоть немного того драгоценного времени, которое

разрушает даже камень. Я решил прибегнуть к напыщенному стилю:

— Итак, твой брат изобретет одну из тех машин, что преобразят мир, твоей сестре будет завидовать весь

Париж, а ты в своей серой форменной блузе, уткнувшись носом в ящики с перегородками, будешь доблестно

сортировать почту! Ничего не скажешь, мой друг, ты выходишь в люди, выходишь в люди. Мне только хотелось

бы знать…

Я сделал вид, что колеблюсь. Вздохнул.

— Мне только хотелось бы знать, к чему ты стремишься в жизни?

Бруно не колебался, не вздыхал. Он сразу же ответил:

— Боже мой, папа, я думаю, что главное в жизни — быть счастливым.

Он хотел быть счастливым! Я так и вскипел. Для дураков это слово так хорошо рифмуется с любимым,

для осторожных людей — с трусливым, для балагуров — с болтливым. “Мы так счастливы будем вдвоем,

столько радостных дней проведем”, — откуда у него это сердце мидинетки? Видите ли, на сладкое его потянуло,

захотелось тихого счастья — мечты обездоленных и слабых, которые, как и все остальное, достается имущим и

сильным. В течение своей долгой счастливой жизни я собрал великолепный статистический материал по этому

вопросу. Но кому здесь нужны твои прорицания, Кассандра? У нового поколения вместо философов — певцы.

И Бруно уже пел мне:

— Ведь мы только для того и стараемся преуспеть в жизни, чтобы быть счастливыми. И если ты

счастлив, не совершив особенных чудес — что бы там ни думали по этому поводу люди, — ты все равно

преуспел.

Скромный преподаватель из парижского предместья, незадачливый вдовец, я уже дважды в жизни

упускал свое счастье; и теперь, в роли покинутого отца, я чувствовал, что оно в третий раз ускользает от меня.

Разговор вдруг снова оживился.

— Ты что-то очень торопишься!

— Мы все торопимся: Мишель, Луиза, я, вся молодежь. Вы оставили нам такой мрачный мир. И у нас,

может быть, мало времени впереди.

— Мало времени? Для чего, сынок?

— Для того, чтобы быть счастливыми, — с досадой вздохнул Бруно, словно стыдясь, что ему приходится

повторять эти слова.

— И в чем же ты видишь счастье?

Бруно прищурился. Потом опустил глаза, подыскивая нужные слова, чтобы не разбередить моих ран; не

знаю, чего здесь было больше: осторожности, взволнованности, самых искренних чувств, но ответил он

уклончиво.

— А разве для тебя самого не была счастьем моя мать?

Да, Жизель была моим счастьем, но каким убогим, зыбким и ненадежным! А потом моим счастьем стала

Мари, которую я принес в жертву Бруно. Ожившая обида дала мне силы проговорить с иронией:

— И что же, в свои восемнадцать лет ты уже добился от какой-нибудь юной особы доказательств ее

нерушимой любви?

Бруно взглянул на меня своими серыми глазами, явно удивленный язвительностью моего тона.

— Нет, об этом еще рано говорить, — сказал он.

Он казался невозмутимым. Я тщетно всматривался в его лицо, я не мог отыскать в нем ни тени

самодовольства, никакого следа страданий несчастного влюбленного. Об этом еще рано говорить, браво! И