Кого я смею любить. Ради сына

уже заранее прощает ее? И я наивно думал: уж не защищает ли он весь женский род? А может быть, одну из

них?

И как раз эта неблагодарная Луиза, сама того не подозревая, все и затеяла. В первое воскресенье февраля,

часов около семи утра, я спускался по лестнице, как вдруг, удивленный, застыл на месте. В гостиной

разговаривали. Ключ Лоры еще не поблескивал на гвозде — своем обычном месте — значит она не приходила.

Это могла быть только Луиза, которая лишь недавно вернулась и теперь рассказывала вставшему ни свет ни

заря Бруно, как она провела ночь. В своих домашних туфлях я бесшумно спустился на четыре ступеньки. Луиза

говорила:

— …до шести часов, старик! Мы не виделись с ней по крайней мере два месяца. Она как раз выходила из

метро, когда я брала билет. Она сейчас, знаешь, ничего не делает, только по четвергам и субботам ходит на

курсы домоводства. Она возвращалась в Шелль. Я решила совратить ее с пути истинного. Жан-Поль

предупредил меня: “Девушек будет маловато”. Она немного поломалась, мол, не одета, да и родителей своих

побаивается. Тогда я сама позвонила им и сказала, что беру ее под свое покровительство…

Я услышал, как Бруно пробурчал:

— Твое покровительство!

Я был того же мнения, и меня искренне огорчило, что наши соседи считают мою дочь подходящей

спутницей для молоденькой девушки. Луиза продолжала:

— Сначала Одилия чувствовала себя не очень уверенно, она там никого не знала, но под конец

разошлась. Мы протанцевали всю ночь. Только что вернулись. Я буквально с ног валюсь от усталости.

— Черт возьми! — воскликнул вдруг Бруно. — Ты переходишь всякие границы!

В комнате удивленно замолчали, потом последовало несколько гневных, брошенных сквозь зубы слов,

которые я не смог разобрать. Но я понимал, я даже слишком хорошо понимал. Одно дело — отпускать грехи

сестре, другое — страдать самому по ее милости. Заключительные слова этой тирады долетели до меня:

— … Скажи ей, что там ей не место.

— Блестящая мысль! — произнесла Луиза громко, не боясь, что ее могут услышать. — Это после того,

как я сама ее пригласила. Представляю, как я при этом должна выглядеть! Растолкуй это ей сам. Она говорит,

что часто встречает тебя в автобусе.

— Оставь хотя бы ее в покое, — сказал Бруно глухо.

— Конечно, дорогой, раз ты решил заняться ею.

Зазвенел смех, словно трели малиновки.

— Ты ничего не понимаешь! — взревел Бруно, позабыв осторожность.

— Действительно, ничего не понимаю, — ответила Луиза. — Мне нужна точная картина, у меня нет

воображения.

Я быстро вернулся в свою комнату, услышав стук каблучков моей дочери. Притаившись за полузакрытой

дверью, я видел, как она прошла мимо, засунув мизинец в ухо с удрученным видом, будто только что узнала,

что у ее брата тяжелое сердечное заболевание.

Посмотрели бы вы, как мосье Астен шагал битых два часа по комнате в домашних туфлях! Из угла в

угол, от одной стенки к другой, от портрета своей уважаемой матери до портрета своей жены, они смотрели

друг на друга и обе вместе смотрели на него тем пристальным взглядом, которым всегда смотрят на вас с

портретов и который неотступно следует за вами, куда бы вы ни пошли. При всей своей уравновешенности он

разжигал себя все больше и больше.

Итак, этот простофиля встречается с ней, с девушкой своей мечты. Значит, эта нелепая история до сих

пор не кончилась. Он мог хорохориться, изощряться в парадоксах, отпускать чужие грехи, но сам он был куда

более виноват, он совершал гораздо большую глупость: ради какой-то вздорной девчонки корчил из себя

несчастного Ромео, он выдумал себе романтическую историю со всеми ее атрибутами, озером и луной, от

которой стошнило бы даже пансионерку. Не мог он, что ли, поступить как все люди, если его так уж одолевали

желания? Разве не мог он без особых затруднений урегулировать этот вопрос с той или иной неустойчивой

особью слабой половины человеческого рода? Я бы предпочел даже такое — это по крайней мере было бы не

так опасно, не повлекло бы за собой никаких неприятных последствий, поскольку в нашем хорошо устроенном

мире рискует только женщина. Так нет же, мне, как всегда, повезло — только со мной и могло случиться это,

только в моем доме мог появиться в середине двадцатого века, когда все эти юнцы строят из себя законченных

скептиков, такой чувствительный дуралей!

Я повторял себе: подожди, посмотри, что будет, успокойся. Я готов был ждать, я готов был смотреть, но,

как бык во время корриды, видел лишь раздражавший меня красный цвет, а уж о спокойствии… Меня позвали:

— Ты будешь завтракать?

Это был голос Бруно. Болван, он еще думает, что я хочу есть, и, наверное, сейчас суетится, процеживает

для меня через ситечко кофе с молоком, ведь я терпеть не могу пенок. Ему едва исполнилось восемнадцать, а он

уже спешит отойти от меня, но ведь и так столько лет его жизни прошло мимо меня, ведь я принял его сердцем,

когда ему было уже тринадцать… Он забыл, что у него есть отец. Разве не расстался я ради него с Мари,