Кого я смею любить. Ради сына

— Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? — говорит Лора.

— Конечно, сознательно! — откровенно признается Бруно.

Но он тут же поправляется:

— Я, конечно, говорю не о ребенке.

— Ты, право, огорчаешь меня, — замечает мосье Астен, — я тебе тоже очень доверял.

— Знаю, — отвечает Бруно, — но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия — теперь-

то я могу это сказать — в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем…

— У тебя никто не спрашивает подробностей, — одергивает его Лора.

И медленно повернувшись к Одилии:

— Вы еще не решили для себя самого главного и все-таки пошли на это!

— Он просто ничего не понял, — отвечает Одилия.

И затем тише, с какой-то особой интонацией, от чего она сразу преображается, заканчивает:

— Он никогда ничего не может толком сказать, он всех боится, не верит в себя. А это. по крайней мере,

было доказательством…

Словно ангел пролетел рядом с нами, и пусть его крылья потеряли свою белизну, от него повеяло теплом.

Лора о чем-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает в уме, даже шевелит губами.

— Если я правильно поняла, это случилось во время каникул и вы беременны уже три месяца?

Мосье Астена снова охватывает раздражение, его беспокоит совсем другое. Если она пошла на это по

собственной воле, то такая искушенная девица стоит двух.

— И с тех пор вы продолжали в том же духе? — спрашивает он.

— Раз она моя жена, — невозмутимо отвечает Бруно.

Мы с ним говорим на разных языках. Ни ей, ни ему не стыдно; им только неприятно, да еще они

побаиваются родителей, у которых сохранились отвлеченные, полумистические представления о чистоте,

неприкосновенности, законности, тогда как в сердечных делах, так же как и в вопросах плоти, вполне

достаточно откровенности и простоты. За красивыми чувствами они не видят, как видели мы, первородное,

звериное начало, страшного зверя, который только ненадолго притаился, чтобы удобнее напасть на них. Они

приручили этого зверя, освоились с ним, сделали его безобидным, и когда наступает время пить, спать или

любить, они дают ему насладиться, дают волю его инстинктам.

— Не будем говорить о том, что вы нас лишили многих радостей, — продолжал мосье Астен, — но и

себя вы обеднили во многом.

Слова, сказанные лишь для того, чтобы я мог сохранить позу благородного отца. Бруно не сомневается в

этом.

— Извини меня, — бормочет он.

В третий раз за сегодняшний день он произносит эту фразу, но не хочет употребить более сильного слова.

Однако от того, извиню я его или прощу, ничего не изменится. Нас тут четверо, и нам суждено прожить нашу

жизнь здесь, на этой улице, всем вместе. Для этой поспешной, но неизбежной свадьбы необходимо мое

согласие. Я даже не могу показать, что даю свое согласие скрепя сердце, иначе в будущем мне грозит изгнание.

Я тот добрый отец семейства, я должен быть тем добрым отцом семейства, который только в интересах молодой

четы оттягивал свадьбу и, конечно, сожалеет, что события развернулись слишком быстро; но, если верить

статистике, факт этот довольно распространенный, и не больше чем у тридцати процентов супругов бывает

настоящая первая брачная ночь. Сдержанный, все еще огорченный — ведь я и опомниться не успел, а нам,

хранителям принципов, надо держаться с достоинством, — но уже подобревший, полный христианского

милосердия, готовый благословить виновных, я могу найти единственный выход из создавшегося положения —

сделать вид, что я сам спешу больше всех.

Ясно, что откладывать больше нельзя.

— Одилия, ваши родители о чем-нибудь догадываются? — тотчас же спрашивает Лора.

Одилия отрицательно качает головой. Ее лицо вытягивается. Она кажется в эту минуту совсем юной

девочкой, хрупкой, беззащитной, она даже не представляет себе, как волнующе мила она сейчас, когда с ее

ресниц готова скатиться слеза, и как трогает мысль, что в этой очаровательной согрешившей девчушке уже

развивается новая жизнь. Ее собственные родители внушают ей гораздо больше страха, чем мы; что же, это ей

будет зачтено. Лора касается моего рукава.

— Если хотите, Даниэль, я провожу ее и поговорю с матерью. Нам, женщинам, легче договориться.

— Передайте ей, что я готов принять мосье Лебле или же зайти к ним, как им будет угодно.

Лора надевает пальто. С тех пор как умерла ее мать и она стала по женской линии старшей в семье, ее

молчаливость и покорность явно идут на убыль. У нее теперь не только есть свое мнение, но даже появилась

какая-то решительность, словно она лишь сейчас начинает жить. Но у меня нет времени раздумывать об этом.

Бруно целует Одилию в губы.

— Ничего, моя девочка, — говорит мосье Астен, отворачиваясь.

Г Л А В А X X V I I

И вот на следующий день, когда Лора ушла за покупками, я увидел, что к нашему дому на своих

несгибающихся ногах приближается отец Одилии в сопровождении супруги, которая семенит рядом с ним,

постукивая кончиком зонта по гравию. Он пожимает мне руку с тем самым выражением, какое было у него на