Коготь и цепь

Закончив с ужином в тот день, Маатхас поднялся в отведенную спальню. Поглядел в окно, уселся на кровать. За последние пару дней он решительно сломал голову над поведением Бану. Они встречались нечасто, но, как правило, надолго: месяц или около того. И всякий раз их отношения развивались по одному сценарию: Бану встречала его с поистине соседским радушием и с танской учтивостью, потом Маатхас, сражаясь с ее упорством, сокращал дистанцию, пересыпая пропасть формальностей, как бездонный ров, терпением и заботой, а потом Бану по неведомым причинам нарочно отдалялась и пряталась от него с помощью каких-нибудь вынужденных обстоятельств и важных дел. И в следующую встречу все начиналось заново.

Сагромаха все это начинало невероятно бесить. Все равно что ловить капустницу редко сплетенным сачком: думаешь, сейчас поймаешь, но в последний момент негодница просачивается сквозь петли. Так и Маатхасу казалось уже неоднократно, что он вот-вот поймает Бану, но в результате всегда, независимо – пытался он говорить в лоб или осторожно, чтобы не спугнуть, подкрадывался со спины, надеясь обнять за плечи, – зачерпывал пустой воздух.

Ну неужели ей мало того, что уже их объединяло? И дружеские беседы непринужденными вечерами, и нежность редких прикосновений, которые тан помнил с пугающей отчетливостью и готов был, как сентиментальный идиот, перебирать в памяти до бесконечности. Вот он осторожно берет ее за локоть после тренировки с Валом, в то утро, когда Бану повздорила с отцом; вот – аккуратно укладывает в кровать, тощую, обессилевшую так, что сердце обливается кровью, но счастливую от надежды, которую ей подарил он, Сагромах; вот подает ей руку, приглашая покататься за стенами крепости, вдали от любопытных глаз; вот – тянет на себя, не в силах больше терпеть, и осторожно касается губ, хотя от тоски и желания сводит челюсти.

Чем больше проходит времени, тем менее комфортно Бану чувствует себя рядом с ним, это очевидно, с упавшим сердцем признал тан. Неочевидны только причины. В самом начале она могла говорить с ним дольше, проще, непринужденнее, используя другую манеру речи, другие, более простые слова, другие интонации. Она так и не назвала его по имени, хотя, кажется, уже неоднократно к тому шло.

В склепе ему впервые удалось выбить ее из равновесия, и тогда Бансабира все же перешла на «ты», с горькой усмешкой подумал тан. А потом в очередной раз начала вести себя так, будто ничего не произошло. Был момент, когда он пытался проучить ее тем же, в тот раз, после поцелуя. Однако, если признать, что Бану все-таки достаточно умна, чтобы делать простые выводы, выходило, что она и впрямь не понимала происходящего.

С нею.

Происходящего с нею, домыслил Маатхас. Он до того изумился собственному открытию, что едва не подавился языком. Бансабира и впрямь не понимает происходящего с ней! Думать о том, что подобный вывод мог оказаться безосновательным, Маатхас не стал – независимо от доводов рассудка, чутье его не подводило. И он чуял – все не так очевидно.

Маатхас запрокинул голову, остекленелыми глазами глядя в потолок, и шумно втянул полную грудь воздуха. Может, Бану не понимает своих чувств. Может, понимает, но не сообразит, что с ними делать, как выразить, или, наоборот, борется с ними, потому что какой-нибудь очередной замысел, который не довел до ума Сабир и который взялась доводить до ума она сама, требовал от нее шага, противоречащего собственной симпатии.

Бану всего восемнадцать, со щемящей нежностью в сердце подумал Сагромах. Она же совсем еще девочка. Она же не любила еще ни разу. А у нее уже откуда-то взялся ребенок, на нее откуда-то свалился танаар, и естественно, что ей страшно. Ведь в душе она самая обычная сумасбродная девчонка. Взять хотя бы то, с каким азартом она сегодня лазала с одного судна на другое вслед за корабелом! Поведение, присущее скорее мальчишке, чем взрослой серьезной женщине, какую Бану постоянно пытается из себя строить.

Маатхасу вдруг стало стыдно: как он вообще мог чего-то от нее требовать? Но потом успокоился – он любил ее такой: спокойной, гневной, с мальчишескими повадками, с царским достоинством. Он заранее любил все черты, хорошие и плохие, о наличии которых в Бану еще не догадывался. Внутренний голос, прежде убеждавший, что все обойдется, теперь ехидно посмеивался: много раз за время похода и даже после возвращения в родной танаар Сагромах пытался выкинуть Бану из головы. Не афишируя, перепробовал почти всех женщин, которые были в командовании его армии, за исключением родственниц, пусть и дальних. Клин ведь вышибают клином…

Особенно налегал в первые недели после того поцелуя – всерьез жгла обида за то, что Бансабира никак ему не отвечала, ни действием, ни письмом, хотя видно было, что не так уж она и протестовала против его симпатии. Задрала голову, выбирала небось, сравнивала… «Да чем я нехорош?!» – в сердцах гневался Маатхас. А потом понял, что… заставлял себя злиться на девчонку.