Коготь и цепь

Она убрала руки с его груди, и на всякий случай тан, опьяненный ощущениями восторга и желания, положил непререкаемо твердую ладонь Бану на затылок, лишая всяких возможностей прекратить поцелуй. Ему вмиг стало все равно, что она думает обо всем происходящем, он сминал ее рот с тем же остервенением, с каким сама Бану когда-то глотала воду из кувшина, едва Маатхас разбил кольцо осады.

С глухим звуком шмякнулся о землю клинок – Сагромах даже не понял, как и в какой момент ловкие пальцы Бану расцепили пояс с ножнами, – и женщина сама приникла к та́ну плотнее. В ушах шумело, кровь приливала в голову, к животу, к паху, доводя до сумасшествия, и Маатхас уже не мог сказать наверняка, чей именно бешеный стук сердца он чувствует в груди – свой или ее. Только когда Бансабира скованно повела плечом и нахмурилась, беспомощно пытаясь оттолкнуться, он сообразил, что держит женщину чересчур крепко: наверняка с обратной стороны шеи и на талии, сбоку, останутся синяки. Странно, что еще позвоночник не трещит, осознал Маатхас, когда очнулся, отстранился, чтобы глотнуть воздуха, и понял, сколько силы вложил в объятие.

– Прости, я не хотел так…

Бансабира быстро-быстро замотала головой, прижимаясь к нему всем телом. Маатхас изучающе, как завороженный, смотрел на дрожащие ресницы, зовущие влажные губы, самые сладкие на всем белом свете, румяные, чего никогда не видел раньше, щеки. Тан осторожно, чтобы не причинить боль, завел руку Бану за спину, положил на затылок, перебирая распущенную копну так же, как минутами раньше делала она сама, ласково потянул, совсем чуть-чуть, чтобы запрокинулась голова. По телу Бансабиры прокатилась волна удовольствия, она с наслаждением прикрыла глаза, чувственно выдыхая, и вновь взглянула на тана, будто призывая продолжить.

– Неужели? – спросил Сагромах с неприкрытой нежностью.

Бану еще больше поддалась движению его руки, оголяя шею. Маатхас закрыл глаза и, улыбаясь, мазнул носом по белоснежной коже, провел языком, потянул губами мочку уха, с наслаждением вслушиваясь в сбившееся дыхание и тихие стоны и ощущая, как собственное тело под ее пальцами вздрагивает каждой мышцей. Но когда тан лизнул яремную впадину, одной рукой прижимая женщину, а другой лаская ее бедро, когда Бану вцепилась в его плечи действительно как щипцами, Маатхас замер. В паху уже налилось камнем, и Сагромах просто не мог пошевелиться: стоило сделать еще хоть что-то – и он себе не хозяин. Он опрокинет Бану на землю и больше не вспомнит ни одного обещания, которые дал. Глядя бездумными глазами на женское горло, Маатхас стоял, сосредотачиваясь на том, чтобы не обрушиться на нее, в страхе прекратить и зайти дальше, чем стоило бы.

– Т-тан? – осторожно позвала Бану.

Только услышав ее голос, Маатхас пришел в себя и выпрямился в полный рост, закинул голову к небу и глубоко, с присвистом вдохнул, осознав, что уже черт знает сколько задыхался. Он стоял молча, оглушенный, не в силах унять волнение, осознать случившееся и даже попросту отдышаться. Все это можно было бы считать сном, фантазией – ей-богу, в другой ситуации Маатхас решил бы, что задремал! – но трепещущее тело, которое он прижимал к себе, настойчиво убеждало в реальности момента. Тан сглотнул дважды и прочистил горло, понимая, что голос сейчас, как ни старайся, прохрипит совсем чужими интонациями.

– Нам не следует увлекаться. Я же дал вам слово, что не сделаю ничего, что может навлечь тень на ваше имя.

Бансабира бессильно подняла глаза:

– Не надо, тан, я ведь сама…

– И это удивительнее всего. – Бану видела, какой приязнью и признательностью засветилось мужское лицо.

– Но тогда я не понимаю, – пролепетала Бану с видом человека, потерявшего последнюю опору в жизни. Этого она и боялась все их предыдущие встречи: стоит ему коснуться ее, стоит протянуть руку, чтобы пригласить в объятия, – и мир перевернется с ног на голову, а собственное тело – такой надежный товарищ в любом бою! – капитулирует, не колеблясь и секунды. Древний, как мир, инстинкт держал Бану от Сагромаха на той дистанции, какая всякое разумное создание отделяет от огня: достаточно близко, чтобы согреться, но недостаточно, чтобы сгореть.

Маатхас опустил к ней лицо и ободряюще коснулся раскрасневшейся щеки:

– Я не хочу, чтобы после вы сожалели о том, что поддались минутной слабости.

– Вы ведь хорошо изучили меня, вы знаете, что я никогда ни о чем не сожалею. – Она вцепилась, сминая, в ткань его рубашки.

– Не иметь выбора для сожалений и не иметь повода – не одно и то же, тану. – Он вновь улыбнулся, мягко погладив женщину по щеке. В груди расцветало от вида того, насколько Бану приятно его прикосновение.

Женщина потерлась о ладонь, закусила губу и сглотнула, но прежде чем решилась заговорить, Маатхас, не пытаясь скрыть печаль, произнес первым:

– Думаю, буду прав, если скажу, что этот порыв никак не повлияет на ваше конечное решение.

Бансабира вздрогнула в его руках, но тан удержал, нарочно прижав так, чтобы голова танши легла ему на плечо. Ей осталось только всхлипнуть.

– Оно слишком ответственное, – обреченно выдохнула Бану.